Николай Чадович - Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви

– Тебе чего? – грубо поинтересовался Бубенцов, в отсутствие Вершкова принявший на себя обязанности привратника.

– Вы на ужин пойдете?

– А что дают?

– Шницель с макаронами.

– Нет. – Больше всего на свете сотник-заочник любил маринованную селедку и надеялся, что Вершков не забудет купить ее в качестве закуски.

– Тогда я за ваш стол сяду! – обрадовался Гофман-Разумов.

– Садись, – разрешил Бубенчов. – Только хлеб потом принесешь сюда.

– Сколько кусков?

– Все! – вышел из себя Бубенцов.

Обиженно засопев, Гофман-Разумов ушел в столовую, где собирался расправиться сразу с четырьмя порциями.

Впрочем, очень скоро выяснилось, что шницеля с макаронами ему подарили зря. Вершков, кроме водки, купил только красное бархатное знамя со златотканым портретом вождя и девизом «Победителю соцсоревнования». Такую несущественную мелочь, как закуска, он попросту проигнорировал.

– Флаг-то тебе зачем? – возмутился Бубенцов, хотя и считавшийся белым казаком, однако ко всем символам власти питавший врожденное почтение. – Надеюсь, ты им стол накрывать не собираешься?

– Это уже мое дело, – загадочно ответил Вершков. – Ты тише говори. А то покоя не дадут. Многие видели, как я водку брал…

Действительно, в дверь еще долго стучали разные люди (один раз даже женщина, так и оставшаяся неизвестной). В конце концов незваные гости угомонились, только Хаджиакбаров продолжал расхаживать по коридору, нервно восклицая:

– Какой такой Синдбад! Весь роман прочитал, а Синдбада не нашел! Бластеры – есть! Глайдеры – есть! Лазеры – есть! А Синдбада нет!

– Допек ты человека, – прошептал Вершков, бесшумно разливая водку. – Как бы он не свихнулся. Новая форма маниакально-депрессивного психоза. Синдром Синдбада…

Сначала выпили за новоявленного наследника. Потом за самого Самозванцева. Потом за Синдбада из Багдада. Потом за Верещалкина, на деньги которого, если честно говорить, они сейчас и гуляли. Потом за Элеонору Кишко – отдельно за задок, отдельно за передок. А уж потом пили за все, что угодно…

Попойка происходила в таком головокружительном темпе, что Костя вскоре стал терять ощущение реальности. Сказывалась, конечно, и бессонная ночь, и треволнения последних дней, и почти полное отсутствие закуски.

Один вопрос, правда, засел в его сознании не менее крепко, чем гвоздь-костыль в железнодорожной шпале. Соответствующую фразу пришлось строить очень долго, но в конце концов Костя выдавил из себя:

– Сколько… же я… заработаю?

Вершков быстренько подсчитал совокупный объем всех его рассказов и сообщил итог:

– Тысяч пять или около того. А если пару раз лизнешь задницу Верещалкину и получишь высшую гонорарную категорию, то и все шесть.

– Вере-щалкину… ни-когда! – тщательно выговаривая каждое слово, произнес Костя. – А вот Кать-ку бы… с удовольст-вием…

– Если в этом бардаке, именуемом творческим объединением, и есть что-то святое, так это именно Катькина задница, – строго произнес Вершков. – Не смей касаться ее своим лживым языком, а тем более грязными лапами.

Это высокопарное заявление окончательно добило Костю. Голова его поникла словно у бойца, сраженного вражеской пулей. Друзья освободили Костю от обуви и без всяких церемоний забросили на самую дальнюю от стола койку. Попытка Бубенцова накрыть тело Жмуркина красным стягом была решительно пресечена Вершковым, в голове которого уже зрели свои, как всегда, парадоксальные планы.

Все дальнейшее было для Кости феерическим сном. В исключительном по красоте и абсурдности мире, в небе которого сияло не солнце, а пышная женская задница (возможно, даже Катькина), смелые допризывники гонялись за неуловимым Синдбадом…

Стоило только Вершкову выпить лишнего, как им овладевала мания величия. В этом состоянии он иногда становился заносчив, а иногда, наоборот, благодушен.

Сначала Вершков снизошел к Бубенцову, вдруг пригорюнившемуся по какому-то своему, ему одному известному поводу.

– Не плачь, – сказал он, поглаживая приятеля по голове. – Ну не получился из тебя писатель. С кем не бывает… Это ведь еще не повод для трагедии. Вернешься домой – найди себе работу по душе. Конюхом там… или ветеринаром…

Затем Вершков переключился на всех присутствующих, так сказать, вкупе.

– Ребята, я так рад за вас! – приложил он руку к сердцу. – Ведь кто бы я был без вашего содействия? Никто! Вы тот самый навоз, на котором вырос ослепительный цветок моего таланта! Даже через тысячи лет литературоведы будут вспоминать вас в связи с моим именем.

Самое странное, что на Вершкова никто не обиделся. Спиртное, конечно, обнажает темные стороны души, но чрезмерные его дозы способны убить любые чувства, начиная от стыда и кончая элементарной осторожностью.

Вершков, все это время косившийся на знамя, как кот на полудохлого мышонка, наконец-то овладел им. Намечалось какое-то представление. Не зря же за эту красную тряпку были заплачены такие деньги!

– Выходи строиться! – скомандовал он. – Трубачей и барабанщиков вперед!

– А что с водкой делать? – поинтересовался Бубенцов. – Еще две бутылки осталось.

– Спрячем их наследничку под матрас. Сейчас там самое надежное место.

– А не сбежит он вместе с водкой?

– Мы его на всякий случай запрем…

Так и сделали. Спустя пару минут небольшая колонна писателей-фантастов уже печатала шаг по коридорам Дома литераторов. Впереди всех, размахивая знаменем, шествовал Вершков. Бубенцов за неимением барабана бил в пустое ведро. Завитков гудел в свои собственные кулаки, сложенные трубой. Остальные дружно распевали песню, широко известную в кулуарах ТОРФа, но до этого исполнявшуюся только вполголоса.

Истинные цели этого марша, надо полагать, были не ясны даже самому Вершкову, большому любителю политических и всяких иных провокаций. Скорее всего, вдоволь наоравшись, писатели отправились бы допивать водку. Однако ход событий внезапно принял совсем другой характер.

Дверь одного из номеров с треском распахнулась, и на пороге предстал бледный от возмущения Савлов. Пламенным оратором он не был и в отличие, скажем, от Вершкова опыта уличных беспорядков не имел. Голос Савлова был слаб, а доводы малоубедительными – дескать, не мешайте работать людям, создающим истинные духовные ценности. Кроме того, он имел неосторожность назвать себя рыцарем культуры, к которому завистливая чернь испытывает вполне понятные чувства.