Феликс Кривин - Хвост павлина

Но время разъяснило ему слова оракула. Переоценка ценностей означала совсем другое. Если ты не можешь иметь, что желаешь, желай то, что можешь иметь.

Диоген прожил долгую жизнь, и ему ничего не нужно было для счастья, — в то время как Александру, его современнику, для счастья понадобилось завоевать целый мир и все равно терзаться тем, что вселенная остается незавоеванной.

И тогда Александр сказал знаменательные слова:

— Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном.

Чего только не рассказывают о философе Диогене! Он и в бочке жил, и человека искал с фонарем, и даже у статуй просил подаяние — чтоб приучить себя к отказам…

Может, они оттого и окаменели, что слишком часто отказывали?

Теперь у них никто ничего не просит, и сами они ни в ком не нуждаются. Даже не смотрят друг на друга — просто стоят.

Общество, в котором никто не общается друг с другом, каждый сам по себе — из опасения: вдруг кто-то о чем-то попросит.

Лишь иногда улыбка блеснет на устах, когда вспомнят старого Диогена. Был такой. Ходил, просил подаяние. Приучал себя к отказам. А кого приучил?

Думать надо, тогда будешь жить. Будешь отказывать сам, а не ждать, чтоб тебе отказали.

А не будешь думать — Диогеном родился, Диогеном помрешь…

Вот чему улыбаются статуи.

Александра Македонского, который варился у Данте в аду, Рабле наказал еще и тем, что заставил чинить штаны Диогена.

Там, в аду, у Диогена появились штаны. Хоть и дырявые, но все же штаны… Плохо только, что из-за них его поместили в ад — поближе к месту новой работы Александра.

Видно, правильно говаривал философ: лучше ничего не иметь. Стоило появиться штанам, как начались неприятности.

Счастье — в самих желаниях, а не в удовлетворении желаний. Требуя у жизни удовлетворения, мы вызываем собственную жизнь на дуэль.

А там уж как повезет: либо мы ее прикончим, либо она нас ухлопает.

Вместе с тем, что ему принадлежит, человек составляет единое целое. Поэтому чем он больше имеет, тем меньшую часть составляет сам.

И за определенным пределом он сам начинает принадлежать — тому, что ему прежде принадлежало.

На той же беспросветной глубине океана, на которой у одних рыб глаза увеличиваются, у других они уменьшаются, пока не исчезнут совсем. Одних глубина заставляет лучше видеть, а у других совсем отнимает зрение.

Видно, дело не в темноте, а в том, как себя настроишь. Настроишь увидеть — увидишь и в темноте, настроишь не увидеть — не увидишь и при ярком свете.

Можно иметь очень большие и зрячие глаза и при этом закрывать их на действительность. Светло и безмятежно смеяться, ничего не видя вокруг.

Возьмите креветок. Одни из них по ночам темнеют и становятся темными до незаметности, другие светлеют и становятся прозрачными до незаметности. А какая разница между этим темным и светлым? И то и другое — лишь средство приспособиться к темноте.

Жила в анекдоте маленькая печаль. Все вокруг смеялись, а она не смеялась.

Ей говорили:

— Смейся! Ведь у нас анекдот!

Но она не смеялась, а только печалилась.

— Если тебе так хочется плакать, ты можешь смеяться до слез, — убеждали ее те, что смеялись.

А она все равно не смеялась. Даже до слез. Потому что жила в таком неудачном месте.

То есть место было удачное — для тех, кто хотел посмеяться, а для тех, кто хотел погрустить или, допустим, задуматься, место это не очень подходило.

Время шло, и маленькая печаль все росла. Чем больше вокруг смеялись, тем больше она росла.

И никто не заметил, как она выросла.

Маленькие печали быстро растут.

Особенно когда живут в анекдоте.

У каждой шутки доля правды — такая же, как у правды, нелегкая судьба. У каждой, которая связывает свою судьбу с правдой.

Зачем?

Зачем ей, беспечной дочери вымысла, брать на себя чужие заботы? Зачем связываться с правдой, которая зачастую не приносит радости, — ей, приносящей всем только радость?

Шутка — любимица общества и держится в нем легко и непринужденно, а правда — что слон в посудной лавке: куда ни повернется, всюду что-то летит. Вот почему она часто появляется в сопровождении шутки.

Шутка идет впереди, показывая слону дорогу, чтобы он не разнес всю лавку, иначе и говорить будет не о чем.

Правда и шутка… Две неравноценные части, две равные участи. Две доли в разных значениях: доля-часть, вырастающая в долю-участь.

И тут не забыть бы еще одно родственное слово; участие.

Участие — со-чувствие и участие — со-действие.

Не только сочувствие правде, но и содействие правде — вот что поднимает шутку на немыслимую для нее высоту и определяет в конце концов ее участь.

И чем участь печальней, тем больше хочется шутить, поэтому шутка живет даже там, где правда почти не встречается.

Вот какую фразу мне довелось прочитать:

«ЧТИМЫЙ РЕЛИГИЕЙ ДРЕВНИХ НАРОДОВ,

СЧИТАВШИЙСЯ ИЗОБРАЖЕНИЕМ БОЖЕСТВА,

лотос служит главной пищей бегемоту».

Начинается-то как: чтимый религией! А кончается? Служит пищей — и кому? Неуклюжему, толстому, грязному… Одним словом, бегемоту…

Лотос, можно ли так низко пасть?

Фразу, конечно, можно перестроить — чтобы не опускаться по лестнице, а, наоборот, двигаться вверх:

«Служащий бегемоту главной пищей,

лотос считался ИЗОБРАЖЕНИЕМ БОЖЕСТВА

И БЫЛ ЧТИМ РЕЛИГИЕЙ ДРЕВНИХ НАРОДОВ».

Как будто мы возвеличиваем лотос, вспоминая его блестящую родословную, но величия не получается. Фальшивое возвеличивание — это падение еще ниже.

Лестница, ведущая вверх, это одновременно и вниз ведущая лестница. На одном ее конце — лотосопоклонники, распростертые ниц, а на другом бегемоты, спокойно жующие лотос.

На стенах пещер первобытные люди рисовали свои первые басни…

Они рисовали мамонта и пещерного медведя, и быка, опустившего голову в глубокой задумчивости.

Мамонт был грозен, но в том, как изображали его, явно сквозила ирония. Какое-то едва заметное нарушение пропорций, которое сводило на нет его величие и вызывало у зрителя не обычный и естественный страх, а скорее скептическую улыбку. И пещерный медведь чувствовал себя как-то неуютно в пещере, словно боялся, что его выгонят, и все порывался встать и уйти, но со стены ему трудно было уйти, потому что он был на ней нарисован. А уж о быках нечего и говорить: вся их задумчивость сводилась к тому, чтобы прикрыть отсутствие каких-либо мыслей.

И все это было видно с первого взгляда — таковы были басни, нарисованные на пещерной стене.