Феликс Кривин - Хвост павлина

Кроме, конечно, жуков-чернотелок.

Как они живут? Трудно, конечно. Иногда ветер занесет сухую травинку, какой-нибудь сухой стебелек. Воду же приходится добывать самому, химическим способом. А химическая вода — это не вода Кунене и не вода водопада Ауграбиса.

Можно, конечно, пошутить, что чернотелки живут в черном теле, хотя тело у многих из них белое. Тело белое, но они в нем, можно сказать, не живут, потому что живут они в черном теле. А почему бы не пошутить, если живешь не в пустыне Намиб, а в каком-нибудь месте, подходящем для шуток?

Но если говорить серьезно, стоит задуматься: почему чернотелки живут в пустыне Намиб? Разве не лучше жить на реке Оранжевой и ходить смотреть на водопад Ауграбис? Это очень красиво. Когда смотришь на водопад, забываешь, что воду можно добывать химическим способом.

Но чернотелки живут в пустыне. Чем-то их держит пустыня эта, Намиб. Хоть и в черном теле, а все-таки держит.

Каждый ищет, где лучше, а находит — где хуже. Может, потому, что когда все ищут, где лучше, тогда там, где лучше, становится хуже всего? Может, для того, чтоб найти, где лучше, надо искать, где хуже?

— Худо тут! Худо тут!

Это излюбленный крик Удода.

Что и говорить, местность убогая: пустоши, скудная земля. Но если живешь на этой земле, можно найти и что-то хорошее. Другие птицы находят, и они поют о своей земле, воспевают ее…

Но, как говорится, в семье не без удода.

— Худо тут! Худо тут!

Пингвины живут во льдах, но они не жалуются. Хотя у них есть на что жаловаться: тут тебе и холод, и полярная ночь. У них там, наверно, вообще невозможно летать — пингвины, во всяком случае, не летают. И все-таки они не кричат, что им худо. Они считают, что им хорошо.

Раз они живут во льдах, значит, им во льдах хорошо. Чекан-плясун живет в песках и при этом пляшет от радости, до того ему хорошо. Почему же удод живет там, где ему плохо? Разве его здесь держат? Пожалуйста, лети! Если ты не хочешь жить, как пингвин во льдах, как чекан в песках, — лети, тебя здесь не держат.

Но он не хочет. Он остается здесь, на своей земле, чтобы кричать на весь свет, как худо на ней живется. Как будто от его крика что-то изменится. И кому это нужно, чтобы на земле что-то менялось? Пингвину нужно? Плясуну нужно?

Но, как говорят, в семье не без удода.

Зато змея муссурана настолько любит все родное, свое, что даже питается исключительно змеями. Она так рассуждает: почему мы должны есть чужих? И почему нас должны есть чужие? Разве у нас — некому есть? Разве у нас некого есть?

Вот как любит свое змея муссурана.

Хороша стихия, когда она обжита, тогда каждый считает ее родной стихией. Когда стихия благоустроенна, когда в ней можно жить легко и спокойно, почему не считать стихию родной?

А когда в ней неспокойно?

Толстолоб из семейства карповых при малейшем беспокойстве покидает родную стихию и выпрыгивает из нее — куда? В воздух, где живут птицы. Где живут стрекозы и бабочки. Но где не живут толстолобы. Где рыбы вообще не живут.

Толстолоб покидает родную стихию, потому что в ней пронесся какой-то шум. Он, как многие, любит тишину, но где он ищет тишину? Разве в воздухе можно найти тишину?

Оглушенные громом, облака осыпаются с неба и находят в воде тишину. Листья падают в воду, оглушенные ветром. И от выстрела падает птица… Никто не находит в воздухе тишины.

И толстолоб не находит… Где-то на третьем, четвертом метре его начинает тянуть обратно. Есть такой всемирный закон: нас тянет в нашу стихию, и мы, как толстолобы из семейства карповых, плюхаемся в нее, спешим с нею слиться, чтобы больше никогда не отделять ее от себя…

Голубая кровь каракатицы льется в голубые моря, спешит возвратиться в моря, как отторгнутая, но неотторжимая частица. Внутренний мир каракатицы, запертый в каракатице, отделенный каракатицей от внешнего мира, возвращается в этот мир.

Как он рвался сюда! Он кипел и бурлил, он готов был разорвать стенки сосудов. Он не признавал этой тюрьмы, которая называла себя каракатицей, он не признавал этой каракатицы, которая называла его своим собственным внутренним миром. Собственный мир! Разве мир может быть чьей-то собственностью? Внутренний мир — это частица внешнего мира.

Безграничный голубой океан сливается с безграничным голубым небом, и всему этому нет границ. Нет границ этому голубому миру, который мы называем внешним, но который по сути внутренний, пусть не собственный, но внутренний, наш, словно он вытек из наших жил…

Голубая кровь каракатицы льется в голубые моря и сливается с голубым небом… Может быть, все на свете небеса и моря — это голубая кровь каракатицы…

Вот она — родная стихия. Мы думаем, что она вне нас, а она внутри нас, и нам никуда от нее не уйти, потому что от себя уйти невозможно.

Так что же делать? Прежде всего — запомнить следующее:

— тот, кто ищет, где лучше, находит, где хуже, — поэтому не нужно искать легких стихий;

— чем стихия труднее, тем она роднее, потому что мы вкладываем в нее свой собственный труд;

— в трудную минуту не спешите покинуть родную стихию. Помните опыт толстолоба и всемирный закон: все равно вас потянет назад, в родную стихию;

— помните, что ваш внутренний мир неотделим от внешнего мира и не пытайтесь их разделить: вы и ваша родная стихия — нерасторжимые части одного целого;

— не ждите, что стихия вам будет родная, если вы сами ей не родной. Живущие в море, в небе и на земле! Будьте до конца родными родной стихии!

Сначала на Земле не было жизни. Были горы, долины, реки, моря… Все было. А жизни — не было. Такое в природе нередко случается: кажется, все есть, а жизни — нет.

Впрочем, Земля уже тогда выделялась среди других планет: на ней происходила борьба между сушей и океаном. То победу одерживал океан, и тогда целый материк погружался в пучину, то верх брала суша, поднимая над океаном новый какой-то материк.

Шли дожди: это океан высаживал на суше десант. Но и на собственное дно он тоже не мог положиться: его нужно было постоянно держать внизу…

Тех, на кого опираешься, нужно держать внизу.

А стоило дну подняться, и оно становилось сушей…

Миллиарды лет длилась эта борьба. Суша была тверже, океан изнемог, и его прозрачная гладь покрылась хлопьями пены. И уже, казалось, сдался океан, и уже суша вознесла до небес свои горы — в знак победы и торжества, но в это время — в это самое время! — в пене океана возникла жизнь.

Жизнь возникла из пены, из борьбы и, как это всегда бывает, у того, кто не мог торжествовать победу.

Жизнь — это было ново и непривычно и, по тогдашним обычаям, не принято. Камни не признавали жизни. Скалы не признавали жизни. И вся суша долго еще не могла примириться с Жизнью. И она цеплялась за каждый клочок континента, за каждый маленький островок, потому что там не было жизни. И опять начиналась борьба.