Сборник - Важнейшее из искусств

Тропа раздвоилась. По отростку, что забирал круто вверх, мы не пошли. А та тропинка, что, видимо, вела к озеру, становилась все уже, потом превратилась в рытвину и окончательно заглохла в зарослях. Нава остановилась.

– Знаешь, Молчун, – сказала она, – а может, мы не пойдем к этому озеру? Мне это озеро что-то не нравится, чего-то там не так. По-моему, это даже не озеро, чего-то там еще много, кроме воды…

Нава всегда была чутка к лесу, но сегодня она меня удивляла. Возможно, в чужом месте ее чуткость обострилась?

– Но ведь вода там есть? – спросил я. – Ты же пить хотела. Да и я тоже не прочь…

– Вода есть, – неохотно признала Нава. – Но теплая. Плохая вода. Нечистая… Знаешь что, Молчун, ты здесь постой, а то больно шумно ты ходишь, ничего из-за тебя не слыхать, так ты шумишь, ты постой и подожди меня, а я тебя позову, крикну прыгуном. Знаешь, как прыгун кричит? Вот я прыгуном и крикну. А ты здесь постой или лучше даже посиди…

Она беззвучно исчезла в тростниках. И теперь, когда не звучал ее голос, я обратил внимание на глухую, ватную тишину, царившую здесь. Не было ни звона насекомых, ни вздохов и сопения болота, ни криков лесного зверья, сырой горячий воздух был неподвижен. Это не была сухая тишина лукавой деревни, там было тихо, как ночью за кулисами театра. Или как в кинопавильоне. А здесь было тихо, как под водой.

Я осторожно присел на корточки, вырвал несколько травинок, растер между пальцами и неожиданно увидел, что земля здесь должна быть съедобна. Выдрал пучок травы с землей и стал есть. Дерн хорошо утолял голод и жажду, он был прохладен и солоноват на вкус. «Сыр, – подумал я неожиданно. – Да, сыр… Что такое сыр? Сыр швейцарский, сыр плавленый. Сыр со слезой. Странно… Не лесное слово…»

Потом из тростника бесшумно вынырнула Нава. Она присела рядом и тоже стала есть, быстро и аккуратно. И главное – молча. Глаза у нее были круглые.

– Это хорошо, что мы здесь поели, – сказала она наконец. – Хочешь посмотреть, что это за озеро? А то я хочу посмотреть еще раз, но мне одной страшно. Это то самое озеро, про которое Колченог всегда рассказывает, только я думала, что он выдумывает или ему привиделось, а это, оказывается, правда, хотя мне, может быть, тоже привиделось…

– Пойдем посмотрим, – согласился я. На сытое брюхо и глаз остер, и ухо. А главное – любопытство обостряется.

Озеро оказалось шагах в пятидесяти. Мы спустились по топкому дну и раздвинули тростники. Над водой толстым слоем лежал белый туман. Вода была теплая, даже горячая, но чистая и прозрачная. Пахло едой.

Туман медленно колыхался в правильном ритме, и через минуту я почувствовал, что у меня кружится голова. Ритм завораживал. В тумане кто-то был. Сначала я это почувствовал, видимо, как чувствовала Нава, а потом разглядел: люди. Много людей. Все они были голые и совершенно неподвижно лежали на воде, будто поплавки. Туман ритмично поднимался и опускался, то открывая, то снова застилая изжелта-белые тела, запрокинутые лица, – люди не плавали, люди лежали на воде, как на пляже. Меня почему-то брезгливо передернуло.

– Уйдем отсюда, – прошептал я и потянул Наву за руку.

Мы выбрались на берег и вернулись на тропу.

– Никакие это не утопленники, – сказала Нава. – Колченог ничего не разобрал, просто они здесь купались, а тут ударил горячий источник, и все они сварились… Очень это страшно, Молчун, – сказала она, помолчав. – Мне даже говорить об этом не хочется… А как их там много, целая деревня…

Я вспомнил про треугольное озеро. Подумалось, что, наверное, скоро там будет то же самое: озеро разогреется, и со дна всплывут такие вот тела, и будет пахнуть едой. Бульоном.

Мы вернулись до того места, где тропа раздваивалась, и остановились.

– Теперь вверх? – спросила Нава.

– Да, – сказал я. – Теперь вверх.

И мы стали подниматься по склону.

– И все они женщины, – сказала Нава. – Ты заметил?

– Да, – подтвердил я, хотя мне не давало покоя воспоминание о том, что в треугольной деревне было полно мужчин, и я чувствовал, не знал, а чувствовал, что все они оказались под водой. Почему же здесь только женщины?

– Вот это самое страшное, вот это я никак не могу понять. А может быть… – Нава посмотрела на меня, опять округлив глаза. – А может быть, их мертвяки туда загоняют? Наверное, их мертвяки туда загоняют – наловят по всем деревням, пригонят к этому озеру и варят… Слушай, Молчун, зачем мы только из деревни ушли? Сидели бы в деревне, ничего бы этого никогда не видели. Думали бы, что это Колченог выдумывает, жили бы спокойно, так нет, тебе вот понадобилось в Город идти… Ну зачем тебе понадобилось в Город идти?

– Не знаю, – растерянно признался я.

Выскочило из памяти, зачем я туда собрался. Как понюхал бульона из человечины, так и выскочило. Хорошо еще, что не вывернуло наизнанку…

Но как-то это все не соединялось одно с другим: мертвяки таскали только женщин и в принципе не были настроены таскать мужиков, иначе бы не обжигали их, а в треугольной деревне, мне сдается, топили одних мужиков, а в этом озере плавают только женщины… Кто мне все это объяснит? А без объяснений как жить дальше?… Вспомнил, зачем мы в Город пошли…

Чем выше мы забирались, тем удивительнее становился лес вокруг нас. А потом лес кончился, но мы не стали выходить из него, а залегли в кустах на самой опушке и сквозь листву глядели на вершину холма. Холм был пологий и голый, а на вершине его шапкой лежало облако лилового тумана. Над лысиной холма было открытое небо, дул порывистый ветер и гнал серые тучи, моросил дождь. Лиловый же туман стоял неподвижно, словно никакого ветра не существовало.

Было довольно прохладно, мы промокли, ежились от озноба и стучали зубами, но уйти уже не могли: в двадцати шагах, прямые как статуи, стояли с широко раскрытыми черными ртами три мертвяка и тоже смотрели на вершину холма пустыми глазами.

Эти мертвяки подошли пять минут назад. Нава почуяла их и рванулась было бежать, но я зажал ей рот ладонью и вдавил ее в траву, чуть прикрыв собой. Совсем я бдительность потерял: ну как можно было ходить по лесу в незнакомом месте без палки, большой и острой желательно?! Это все лукавая деревня заморочила.

Теперь Нава немного успокоилась, только дрожала крупной дрожью, но уже не от страха, а от холода, и снова смотрела не на мертвяков, а на холм.

На холме и вокруг холма происходило что-то странное, какие-то грандиозные приливы и отливы. Из леса с густым басовым гудением вдруг вырывались исполинские стаи мух, устремлялись к вершине холма и скрывались в тумане. Склоны оживали колоннами муравьев и пауков, из кустарников выливались сотни слизней-амеб, гигантские рои пчел и ос, тучи многоцветных жуков уверенно проносились под дождем. Поднимался шум, как от бури. Эта волна поднималась к вершине, всасывалась в лиловое облако, исчезала, и тогда вдруг наступала тишина. Холм снова становился мертвым и голым, а потом проходило какое-то время, снова поднимался шум и гул, и все это вновь извергалось из тумана и устремлялось в лес. Только слизни оставались на вершине, но зато вместо них по склонам ссыпались самые невероятные и неожиданные животные: катились волосатики, ковыляли на ломких лапах неуклюжие рукоеды и еще какие-то неизвестные, никогда не виданные, пестрые, многоглазые, голые, блестящие не то звери, не то насекомые… И снова наступала тишина, и снова все повторялось сначала, и опять, и опять, в пугающем напористом ритме, с какой-то неубывающей энергией, так что казалось, будто это было всегда и всегда будет в том же ритме и с той же энергией… Один раз из тумана со страшным ревом вылез молодой гиппоцет (что это гиппоцет, Нава мне сказала, но мог бы и сам догадаться, увидев кентавра с торсом дельфина и с дельфиньим же хвостом), несколько раз выбегали мертвяки и сразу кидались в лес, оставляя за собой белесые полосы остывающего пара. А лиловое неподвижное облако глотало и выплевывало, глотало и выплевывало неустанно и регулярно, как машина…