Сборник - Важнейшее из искусств

«Три, – оценил я расстановку сил. – Три… Хватило бы и одного. Тут мне и конец… Глупо. Какого хвоща они сюда приперлись, эти тетки? Ненавижу баб, из-за них всегда что-нибудь не так».

Мертвяки закрыли рты, головы их медленно поворачивались вслед за бегущей Навой. Потом они разом шагнули вперед, и я, стараясь ни о чем не думать (тут у меня это здорово получалось), заставил себя выскочить из кустов им навстречу.

– Назад! – заорал я женщинам, не оборачиваясь. – Уходите! Мертвяки!

Мертвяки были огромные, плечистые, новенькие – без единой царапины, без единой заусеницы. Точно как тот мой первый мертвяк. Невероятно длинные их руки касались травы.

Не спуская с них глаз, я остановился у них на дороге. Мертвяки смотрели поверх моей головы и с уверенной неторопливостью надвигались на меня, а я пятился, отступал, все оттягивая неизбежное начало и неизбежный конец, борясь с нервной тошнотой и никак не решаясь остановиться.

Нава же за моей спиной кричала:

– Мама! Это я. Да мама же!…

Глупые бабы, почему они не бегут? Обмерли от страха?…

«Остановись, Молчун! Остановись, Кандид! – говорил я себе на разные имена – авось до какого-нибудь дойдет. – Остановись же! Сколько можно пятиться?»

Но я не мог остановиться: там же Нава! И эти дуры. Толстые, сонные, равнодушные дуры… И Нава… А какое мне до них дело?… Колченог бы уже давно удрал на своей хромой ноге, а Кулак и подавно. Вместе со своей шерстью на носу и в остальных местах. А я должен остановиться. Несправедливо. Но я должен остановиться! А ну, остановись, сорняк поганый!… Но не мог остановиться, и презирал себя за это, и хвалил себя за это, и ненавидел себя за это, и продолжал пятиться.

Остановились мертвяки. Сразу, как по команде. Тот, что шел впереди, так и застыл с поднятой ногой, а потом медленно, словно в нерешительности, опустил ее в траву. Рты их снова вяло раскрылись и головы повернулись к вершине холма.

Я, все еще пятясь, оглянулся.

Нава, дрыгая ногами, висела на шее у одной из женщин, та, кажется, улыбалась и пошлепывала ее по спине. Другие две женщины спокойно стояли рядом и смотрели на них. Не на мертвяков, не на холм. И даже не на меня – чужого заросшего мужика, может быть, вора… А мертвяки стояли неподвижно, как древние примитивные изваяния, словно ноги их вросли в землю, словно во всем лесу не осталось ни одной женщины, которую нужно хватать и тащить куда-то, куда приказано, и из-под ног их, как дым жертвенного огня, поднимались столбы пара.

Тогда я повернулся и пошел к женщинам. Даже не пошел, а потащился, не уверенный ни в чем, не веря больше ни глазам, ни слуху, ни мыслям. Под черепом ворочался болезненный клубок, и все тело ныло после предсмертного напряжения. И только сейчас до меня стало доходить, что я все это вижу и переживаю повторно!

– Бегите! – крикнул я еще издали. – Бегите, пока не поздно, что же вы стоите?! – Я уже знал, что несу чушь и сотрясаю воздух бессмыслицей, но это была инерция долга, и я продолжал машинально бормотать: – Мертвяки здесь, бегите, я задержу…

Ноль внимания. Не то чтобы они не слышали или не видели меня – молоденькая девушка, совсем юная, может быть, всего года на два старше Навы, совсем еще тонконогая, улыбнулась очень приветливо, – но я ничего не значил для них, словно был большим приблудным псом, какие бегают повсюду без определенной цели и готовы часами торчать возле людей, ожидая неизвестно чего. Хотя у псов есть цель – получить пропитание и ласку, они могут быть и опасными, поэтому совсем не обращать на них внимания нельзя. Я был для них как трухлявый пень у тропы или как выдранный с корнями клок травы.

– Почему вы не бежите? – тихо спросил я, уже не ожидая ответа, и мне не ответили.

– Ай-яй-яй, – говорила беременная женщина, смеясь и качая головой. – И кто бы мог подумать? Могла бы ты подумать? – спросила она девушку. – И я нет. Милая моя, – сказала она Навиной матери, – и что же? Он здорово пыхтел? Или он просто ерзал и обливался потом?

– Неправда, – сказала девушка. – Он был прекрасен, верно? Он был свеж, как заря, и благоухал…

– Как лилия, – подхватила беременная женщина. – От его запаха голова шла кругом, от его лап бежали мурашки… А ты успела сказать «ах»?

Несмотря на оторопь, до меня дошло, что над Навиной матерью издеваются.

Девушка прыснула.

Мать Навы неохотно улыбнулась. Они были плотные, здоровые, непривычно чистые, словно вымытые, они и были вымытые: их короткие волосы были мокры, и желтая мешковатая одежда липла к мокрому телу. Мать Навы была ниже ростом и, по-видимому, старше всех. Нава обнимала ее за талию и прижималась лицом к ее груди.

– Где уж вам, – сказала мать Навы с деланым пренебрежением. – Что вы можете знать об этом? Вы, необразованные…

– Конечно, – сразу согласилась беременная. – Откуда нам знать? Поэтому мы тебя и спрашиваем… Скажи, пожалуйста, а каков был корень любви?

– Был ли он горек? – спросила девушка и снова прыснула.

– Вот-вот, – сказала беременная. – Плод довольно сладок, хотя и плохо вымыт…

– Ничего, мы его отмоем, – сказала мать Навы. – Ты не знаешь, Паучий бассейн очистили? Или придется нести ее в долину?

– Корень был горек, – сказала беременная девушке. – Ей неприятно о нем вспоминать. Вот странно, а говорят, это незабываемо! Слушай, милая, ведь он тебе снится?

– Не остроумно, – огрызнулась мать Навы. – И тошнотворно…

– Разве мы острим? – удивилась беременная женщина. – Мы просто интересуемся.

Ты так увлекательно рассказываешь, – сказала девушка, блестя зубами. – Расскажи нам еще что-нибудь…

Я жадно слушал, пытаясь открыть какой-то скрытый смысл в этом глупом, как мне показалось, разговоре, и ничего не понимал. Я видел только, что эти две с удовольствием издеваются над Навиной матерью, что она задета и что она пытается скрыть это и перевести разговор на другую тему, но это ей никак не удается.

А Нава подняла голову и внимательно смотрела на говорящих, переводя удивленный и нахмуренный взгляд с одной на другую.

– Можно подумать, что ты сама родилась в озере, – сказала мать Навы беременной женщине теперь уже с откровенным раздражением.

– О нет, – сказала та. – Но я не успела получить такого широкого образования, и моя дочь, – она похлопала себя ладонью по животу, – родится в озере. Вот и вся разница.

– Ты что к маме привязалась, толстая ты старуха? – выкрикнула вдруг Нава. – Сама посмотри на себя, на что ты похожа, а потом привязывайся! А то я скажу мужу, он тебя как палкой огреет по заднице, чтобы не привязывалась!…

И я почувствовал, что с удовольствием бы это сделал.

Женщины, все три, расхохотались.

– Молчун! – завопила Нава. – Что они надо мной смеются?

Я посмотрел по сторонам в поисках палки или хотя бы ветки, которой можно было бы их отхлестать. Не то чтобы я любил это делать или делал когда-либо, но мне очень не нравилось, что над моей Навой смеются. Но вокруг не было ничего подходящего. Не с кулаками же на них лезть. Женщины же!…