Сборник - Важнейшее из искусств

Автоматчики, позабыв о нас, отстреливались, но надежно скрытый стенами отеля пулемет был неуязвим, как Ахиллес, и автоматные пули лишь бессмысленно рвали штукатурку, усеивая снег вокруг подвального окошка желтой и зеленой крошкой. Я подхватил Моник на руки и понес, прикрываемый безостановочным пулеметным огнем. И я уже почти добрался до дверей отеля, когда пулемет рявкнул в последний раз и затих. Из рухнувшего вертолета, зарывшегося носом в снег, выскакивали окровавленные, но продолжавшие отстреливаться люди. Около второго здания темнело несколько распластанных на снегу тел. Среди них виднелось что-то пестрое, бившееся на ветру похожим на крыло широким подолом.

Что-то ударило мне в ногу, и я споткнулся, едва не уронив Моник на снег. В это мгновение из здания выскочил всклокоченный Симонэ и, размахивая руками, поддержал меня, а потом принял из моих рук единственное чадо покойного брата господина дю Барнстокра. Моник застонала и открыла глаза.

– Несите ее внутрь и попытайтесь найти кого-нибудь, кто сможет ей помочь, – пробормотал я, чувствуя, как усиливающаяся боль в ноге начинает распространяться по телу невыносимым жжением.

Симонэ скрылся за дверью. Я сел на снег и, оглядевшись, увидел невдалеке тело старика-дрессировщика. Беднягу здорово зацепило автоматной очередью. Пиджачок его распахнулся, и на бежевом свитере виднелась поперек груди дорожка окровавленных отверстий. Изо рта стекала тонкая бордовая струйка. Один его глаз был прикрыт, и я, дотянувшись, прикрыл ладонью второй.

Вытянув из брюк ремень, я перетянул ногу немного выше сочившейся темной кровью дырки в брючине. А потом, опираясь на наугад вытащенную из сугроба, расщепленную пулями лыжу, вошел в холл.

Моник лежала на диване, запрокинув голову. Возле нее, истерически вращая глазами, бегал Меб, а Мила пыталась разрезать маникюрными ножницами рукав куртки, чтобы осмотреть рану на руке.

– У меня, похоже, еще и нога сломана, – прошептала Моник грустным слабым голосом. – Мне страшно.

Внутренняя дверь распахнулась, стукнув о стену, и оттуда, красный и взъерошенный, вывалился Сневар. Его рубашка была мокрой от пота, а красное обыкновенно лицо сделалось бордовым и пошло светлыми пятнами.

– Ия, девочка, – глухим, осипшим от волнения голосом произнес он и бросился к диванчику, на котором лежала Моник, но наперерез ему из другой двери вывалился угловатый, тощий дю Барнстокр, сопровождаемый Роном, в руках у которого поблескивал люгер сорок пятого калибра.

– Спокойно. Не сопротивляйтесь. С ней все будет хорошо, – скомандовал Казик, прижимая Алека лицом к стене.

Оператор, тревожно сжав челюсти, держал его на мушке, а дю Барнстокр извлек из рукава пару блестящих серебром наручников и защелкнул их на запястьях поникшего, в одно мгновение постаревшего Сневара. С его лба и подбородка лоскутами свисали похожие издали на светлые пятна остатки грима.

– Петер Глебски, – четко и грозно произнес дю Барнстокр, – вы арестованы. Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас Чемпионом?

– Оставьте! – огрызнулся Сневар, тоскливо указывая глазами на Моник. – Не при ней.

Вскрикнув: «Дедушка», Моник хотела было броситься к нему, но Мила прижала ее всем телом, а Меб грозно удержал ее за плечи. Девушка опустила голову на его рукав и тихо разрыдалась. И только тут я вспомнил о Мозесах:

– Моник, где передатчик? Где коробочка? Красная коробочка с оранжевой полосой?

– Симон забрал, – сквозь слезы ответила Моник.

Дю Барнстокр чертыхнулся и кинулся было к выходу, но тут послышался нарастающий гул поднимающегося в воздух вертолета.

– Петер, вам тоже нужна помощь, – медленно проговорила Мила, с ужасом оглядывая мою окровавленную ногу, но я не слышал ее. Я стоял, оглушенный и раздавленный, и глядел на распахнутую дверь левого коридора, в глубине которого виднелась еще одна дверь с табличкой «Контора». От сквозняка она распахнулась. Солнце ударило в окно. Я зажмурился от солнечного блеска, а потом различил голубоватую, совершенно прямую лыжню. Она уходила на юг, наискосок от отеля, и там, где она кончалась, я увидел четкие, словно нарисованные на белом, фигурки беглецов. У меня отличное зрение, я хорошо видел их, и это было дикое и нелепое зрелище.

Широкими шагами мчалась госпожа Мозес с гигантским черным сундуком под мышкой, а на плечах ее грузно восседал сам старый Мозес. Билась по ветру широкая юбка госпожи Мозес, и старый Мозес, не останавливаясь ни на секунду, страшно и яростно работал многохвостой плетью. Они мчались быстро, сверхъестественно быстро, а над ними на голубой лазури неба сиял белым металлом диск. Все это продолжалось лишь минуту.

Порыв ветра захлопнул дверь, а когда снова распахнул ее – никого уже не было. Только ровный, прямой, внезапно обрывающийся след и две черточки брошенных лыж.

Симонэ взяли почти сразу. Казик еще в начале стрельбы вызвал подкрепление, и полицейские вертолеты подоспели как раз вовремя, чтобы не дать ему уйти. Сначала я никак не мог поверить, что наш унылый шалун оказался достаточно не мелким гангстером, неким Счастливчиком Вилли, да еще и племянником того самого Хинкуса-Филина, которого тогда, двадцать три года назад, так мастерски подставил Чемпион-Глебски. Парень, похоже, всю жизнь мечтал поквитаться с Чемпионом и на суде только и делал, что повторял, как ловко он увел передатчик из-под самого носа знаменитого «крестного отца». Счастливчик Вилли действительно отлично лазил по стенам и подслушал наш разговор с Мозесом, а также и с Ольгой за портьерой во время вечеринки. Он неплохо подготовился к встрече с Чемпионом, и люди из его «бригады», стрелявшие по Моник с вертолета, оказались хорошо известны полиции. Но бедняга никак не ожидал, что в подвале отеля по желанию покойного Алека Сневара действительно был спрятан пулемет, а хороший друг старого хозяина Петер Глебски вспомнит о нем, чтобы прийти на помощь любимой внучке.

Неудача окончательно подорвала душевное здоровье Симонэ. Когда его признали невменяемым, его люди охотно пошли навстречу следствию.

Чемпиону дали пожизненное. Он умер в тюрьме от сердечного приступа, не дожив двух недель до шестидесяти семи. Незадолго до его смерти я навещал старика.

Сказать по правде, мной при этом владели не слишком благородные побуждения. Меня гнало любопытство. Я прекрасно знал, что Глебски не нуждается ни в утешении, ни в сочувствии. Но ему, как и всем прожившим долгую и насыщенную событиями жизнь старикам, был нужен слушатель, и я ловил каждое его слово. Глебски стоял у истоков этой истории, тогда как мне представился случай стать лишь свидетелем ее развязки. И вот история подошла к концу, а я чувствовал себя растерянным и ничего не понимающим, разрываемым больной совестью и досадой.