Павел Иевлев - Телефон Господень

Не могу поверить! Этого просто не может быть! Он был такой робкий – тихий интеллигентный мальчик, играл на скрипке и прекрасно рисовал… Как он мог так поступить? Взять, и перерезать себе вены… Он же боялся крови до обмороков! Как это могло случиться? Мне иногда кажется, что его каким-то образом убили… Но следователь сказал, что никаких сомнений нет – ванная была закрыта изнутри. Говорят, он разрезал себе обе руки лезвием от безопасной бритвы, которым точил карандаши, и лежал в ванне, полной крови…

Следователь долго говорил со мной – спрашивал, не был ли Сергей К. каким-нибудь странным? Не заметила ли я чего-нибудь необычного в его поведении в последние дни? Он явно подозревал, что Сережа был в меня влюблен и покончил с собой из-за этого. И не он один так думает, к сожалению. Я вижу, как на меня смотрят некоторые ребята в классе… Чепуха, боже, какая чепуха! Не был он в меня влюблен. Да, мы вместе ходили рисовать на природу – он отлично рисует… Рисовал… Никак не могу привыкнуть к прошедшему времени и к тому, что он больше ничего не нарисует… Он собирался стать художником, а я училась у него рисовать. Он не был в меня влюблен! Слышите вы, все! Не был! Он всегда был не от мира сего, он на меня и не смотрел почти. Меня это даже немного обижало. Его интересовали только его картины – он даже ходил к нашему учителю рисования на дополнительные занятия. И вот теперь – все… Смерть – это ужасно. Наверное, раньше, до революции, людям было легче – они верили в бога и думали, что попадут в рай. Теперь мы знаем, что все умирают навсегда. Неужели и я когда-нибудь буду так же лежать, белая и страшная в деревянном гробу? Наверное, если я буду старая, мне будет не так страшно умереть?

Сегодня ко мне подошел после урока рисования наш учитель. Он спросил, действительно ли я рисовала вместе с Сережей? Я сказала «да». А что тут такого? Тогда он предложил мне приходить к нему по выходным и учиться рисовать. Оказывается, к нему многие ходят, и девочки и мальчишки. Он вообще увлеченный человек, наш учитель. Увлеченный и немного странный – настоящий художник. Даже на уроке надевает свой фиолетовый берет и передник, ставит себе мольберт и, дав нам задание, рисует сам. Я как-то посмотрела – удивительные наброски класса, сидящих учеников… Такие точные зарисовки лиц! Даже немного страшно, что человек может тебя так тщательно рассмотреть - на лице как будто отражается все, что есть в душе. Пойду к нему в субботу.

Наверное, я немножечко влюблена? Нет, наверное нет – что может быть глупее, чем влюбляться в учителя? Это просто легкое увлечение, не так ли? Но он такой талантливый! Так умеет объяснить, подсказать, так чувствует свет и тень! Он, наверное, великий художник, просто не хочет быть знаменитым. Это правильно – слава мешает истинному таланту. И он совсем не старый! Конечно, он намного старше меня, но разве это важно? Главное в человеке – талант… Почему у меня нет таланта? Хотя, может быть, я его еще не нашла, свой талант? Я тоже хочу уметь рисовать так как он.

Пока я делала набросок вазы, он поставил в углу свой мольберт и начал рисовать сам. Я спросила, что он рисует, а он ответил, что мой портрет. Как интересно! Может быть, я ему тоже немножко нравлюсь? Ужасно хочется посмотреть, но он не разрешает – говорит, что пока портрет не закончен и не подписан, его нельзя никому показывать – примета такая. Надо же, такой взрослый человек, а верит в приметы!

Какая я была глупая! Он, оказывается, рисует портреты всех, кто к нему ходит в художественный кружок. Мне Оля сказала – она тоже у него занимается. Надо же быть такой дурой! Ах, я ему нравлюсь, ах, портрет… Глупости это все и мещанство. Главное – учиться рисовать, а не думать о всякой ерунде. И ничуть я в него не влюблена – это просто обаяние талантливой личности, как у Пушкина. В Пушкина все женщины были влюблены, а ведь он был совсем некрасивый!

Просто человек любит рисовать портреты. Он же художник! Раз уж он Олю рисует… Что он нашел в этой толстухе? И еще она глупая. Только и может своими коровьими глазами на него таращиться… И рисую я лучше. Она сказала, что ее портрет вот-вот будет готов, может быть даже завтра, но она мне его не покажет! Нашла чем уязвить! Она там наверняка изображена в виде коровы в хлеву! Или где там коровы живут? Нет, кажется в хлеву – это свиньи. Ну и хорошо, значит ей там самое место. Хрюшка розовая – волосенки белесые, ресниц почти не видно и – толстая! Толстая-толстая! Как бегемот.

Какая я дрянь! Я так плохо думала про Олю, а теперь ее нет! Ну и что, что она была толстая? Разве можно так о людях думать? Я злая мелкая дрянь.

Боже мой, но кто мог подумать, что Оля покончит с собой? Мы не были подругами, но это так ужасно! Она спрыгнула с десятого этажа прямо на забор – мальчишки шептались, что ее насквозь пропороло кольями, что голова лопнула как арбуз и все внутренности вылезли… Говорят, хоронить будут в закрытом гробу… Бедная Оля… Никогда, никогда не буду думать о людях плохо!!! Она же так боялась высоты! В бассейне прыгнуть с вышки не могла. А я еще смеялась, что если она прыгнет, то вся вода выплеснется… Как я могла! Она же тоже человек, ей же было обидно и она потом плакала в раздевалке. Наверное ее и сейчас кто-то обидел, раз она сделала с собой такое! Теперь девчонки между собой говорят, что это я ее задразнила до смерти… Неправда, это неправда! Я ее не видела уже три дня! В художественный кружок мы ходим в разное время, а во двор она не выходила. Теперь на меня все косятся. Не буду никому ничего доказывать! Мне ее жалко…

Не знаю, что со мной творится. Мне уже третью ночь снится один и тот же ужасный сон. Он такой удивительно яркий и подробный – никогда раньше не видела таких снов. Во сне я иду в ванную и снимаю бельевую веревку. Веревка не отвязывается, и я беру папин бритвенный станок, разбираю его и отрезаю лезвием узел. Я отчетливо вижу это лезвие в своей руке, визу засохшие кусочки мыльной пены и короткие обрезки волос, вижу, как медленно и неохотно режется заскорузлый узел – волокно за волокном, и остается такой разлохмаченный конец веревки… Потом я иду в кладовку – дверь в нее в моей комнате, и, пододвинув сундук к стене, влезаю на него. Потом привязываю веревку к крюку – на нем никогда ничего не висело, потому, что он под самым потолком. Папа как-то раз пытался его выдернуть, но крюк вмурован глубоко в стену. Похоже, он там с самой постройки дома. Я во сне каждый раз думаю про этот крюк, про то, какой он старый и крепкий, но никак не могу подумать о том, что я делаю. Я завязываю на веревке скользящую петлю и продеваю в нее голову. Где-то внутри меня трясет от ужаса, но во сне я точно знаю, что так надо. Просто надо – непонятно почему. Поэтому, когда петля на моей шее, я испытываю какое-то неприятное облегчение – как будто я выполнила сложное задание по математике. Чтобы продеть голову в петлю мне приходится вставать на цыпочки – веревка короткая. Я все это вижу совершенно отчетливо, как будто это не сон, а страшное кино, которое почему-то снимают про меня. Потом я прыгаю с сундука и просыпаюсь. Просыпаюсь в ужасе, вся в поту, и даже горло слегка побаливает. Что со мной творится? Я же не сошла с ума? Говорят, что когда сходишь с ума, тебе кажется, что все нормально… Но я же чувствую, что ненормально! Мне страшно! Я стала бояться заходить в кладовку. А когда приходится зайти, опускаю голову, чтобы не смотреть на этот ужасный крюк. Но мне все время хочется на него посмотреть!! И одновременно я боюсь…