Геннадий Емельянов - Пришельцы

- А что такое?

- А такое. Товар из магазина, как я понял, вывезти решено - на. экспертизу и всякое такое?

- Вроде бы. И всякое такое, верно.

- Не вроде, а в точности: сам слыхал, как полковник распорядился - вывезти, мол, немедленно. И тайно к тому же, чтобы умы здешние не будоражить, не создавать лишней напряженности, понимаешь.

- Ну и что?

- Да ничего особенного, кроме того разве, что люди настроены товар разобрать во что бы то ни стало, на очередь записываются. За транзисторами, к примеру, и телевизорами - отдельная очередь, за тряпьем и галантереей - отдельная.

Все по порядку. Список у - них есть, такие списки в военное лихолетье составляли. Не к добру это!

- Что не к добру?

Голощапов покачал головой, внимательно осмотрел свои руки в мозолях, крестьянские руки, чихнул и вытянул из заднего кармана носовой платок:

- Скандал может случиться, народ теперь до всяких побрякушек особо жадный сделался почему-то.

- Полковник сообразит, как выйти из положения, он - бывалый.

- Я вот тоже бывалый, - сказал Голощапов и потрогал лоб пальцами с осторожностью. - Но выхода не вижу. Большой, понимаешь, скандал назревает.

Вдоль улицы пробежал ветерок, он добежал сюда, слабея - с гор скатился, с ледниковых лысин, напитанный поднебесной стужей. Участковый пошел в дом надеть пиджак, Ольшанский поежился, но со скамейки не встал, рассчитывая притерпеться, он ждал, когда хозяин вернется, чтобы задать ему вопрос, висевший на языке.

- У нас завсегда так, - сказал Голощапов, возвращаясь. Он слегка подпрыгивал, чтобы согреться. - В самую жару вдруг дунет, и враз скукожишься, враз закоченеешь. В Сибири живем.

- Я все хочу спросить, Максимыч?..

- Спрашивай, что ж.

- Сам-то ты как ко всему этому, - Ольшанский повел рукой перед собой кругло и широко, - относишься? Есть у тебя версия какая-нибудь?

Голощапов перестал прыгать и сел рядом с Ольшанским, опять закурил "беломорину", задумался. Молчал он долго и лишь сопел, папироса, зажатая между пальцами, тоненько и нескончаемо дымила.

- Ну?

- Ты меня не погоняй, дай сосредоточиться. Тут видишь... Тут, понимаешь ли, таинство. Про такое разве что в книжках прочитать можно. Боюсь и говорить-то... И не стану я тебе до поры излагаться, да ты сам, по-моему, стежку нащупал?

- Кое-какие соображения есть, скрывать не стану.

- Верные твои соображения. Некоторые в нашем селе больше нас с тобой знают, откудова, понимаешь, ноги растут. Только подчеркну для пущей важности: зло не вершится, добро вершится, да только вершится оно вслепую как бы.

- Вслепую, согласен с тобой.

- Погоди! - Голощапов вытянул шею, прислушался и заулыбался. - Так оно и есть!

- Что такое?

- Гришка Суходолов возле конторы мотоцикл заводит, счас мимо нас проскочит. Заводи-ка и ты. Мой вон бери. Следом поедешь, и, пожалуй, не без пользы. Быстро!

Ветер зудел и насвистывал в ушах. Ольшанский начал раскаиваться, что не надел свитер или фуфайку, как предлагал Голощапов. Теперь близок локоть, да не укусишь. Правда, газовать пришлось лишь поначалу - Суходолов успел оторваться порядочно и скрылся из видимости, да и дорога была сперва широка и гладка, потом же, когда село осталось позади, когда замелькала по обе стороны голимая тайга, стали попадаться ухабы и мокрота, особо в логах. Ольшанский успокоился и понял, что главбух никуда не денется и что догнать его при желании не составит труда. Однако настигать он Суходолова не будет - ни к чему это. А вот проследить, куда и зачем тот прет сломя голову, не лишне. Очень даже не лишне: ведь может при благоприятном стечении обстоятельств случиться так, что ответы на многие вопросы выстроятся сами собой и не потребуют головоломных размышлений. Ольшанский счел разумным притормозить, он остановил мотоцикл, не заглушая двигателя, и прошелся по поляне, усеянной огоньками, медуньей и черемшой. Огоньки светились трепетно и робко. Следователь присел на корточки, провел по траве рукой - трава была холодная и мокрая - и почувствовал вдруг свою полную отчужденность от сущего, от Земли, которая носит нас, от травы, которую топчем, от синего неба над головой. Ольшанский долго глядел вверх, так долго, что у него слегка закружилась голова и в душе запала неясная вина перед всем живым, что сопутствует нам днем и ночью - вечно, что страдает, но не кричит о своей боли и утратах, не зовет к состраданию. Машинная наша цивилизация бежит куда-то, крутится без огляда, человек же, обремененный заботами приходит в этот мир, не сказав ему "здравствуй", и уходит без "прощай". Мы чужаки в своем доме, гости, скупые на любовь дети матери Земли. Мысли эти возникли не без причины: следователь не знал, как зовется птица, сидящая на дереве, не умел отличить осину от липы, кедр от ели, черемшу от дикого лука, ворона от коршуна. И не сказать, если разобраться, что у него недоставало времени для освоения этих простых начал, у него, как теперь понялось, не было к тому ни желания, ни любопытства... Оторвались мы от естества своего и никуда пока не взлетели.

Примерно так думал следователь Ольшанский, чутко, однако, прислушиваясь и примериваясь, далеко ли ушел главбух? Звук мотора впереди сперва пригас, потом затих вовсе, слышно было, как сочится ветер сквозь густую зелень, тайга пахнула вдруг деревенской баней. Было в том запахе много оттенков: отдавало здесь, на поляне, прелым березовым листом, деревянной сыростью, горьковатой печной копотью. Ольшанский, боясь дышать, сел в седло и тихонько тронулся, газу прибавил лишь метров через сто от поляны, где испытал грустное прозрение, и был уверен, что вернется сюда еще раз, чтобы, отгородясь от суеты, поклониться тайге.

На колеса наворачивалась грязь свинцовой тяжести, и "Урал" катился юзом, вихляя, мотор его захлебывался от натуги. Впереди сперва точкой, потом и голубым пятном замаячил просвет - там кончался лес. В просвете, который все ширился, мелькнула стреноженная лошадь, она передвигалась резкими скачками и сильно вскидывала голову, черная ее грива вздымалась и опадала, будто крылья.

Бухгалтер, как и предполагалось, далеко не ушел: он сидел, ноги кренделем, на пеньке у края большого поля, еще не вспаханного, и в задумчивости курил. За полем виднелась березовая рощица, вспененная молодой листвой, еще дальше, подобно штормовым волнам в океане, тянулись в бескрайность горы, чуть подернутые у вершин облаками. Суходолов сидел на пеньке я позе, - весьма скорбной, немало минут, потом встал и, подволакивая ноги, как старик, поплелся к роще, пробыл там довольно долго, вернулся он, кажется, с куском железа в руках, сея опять на пенек и начал рассматривать принесенный предмет, даже нюхал его и качал головой: то ли сожалел о чем-то, то ли упрекал кого-то.