Светлана Дильдина - Восемнадцать роз Ашуана

— Мне бы хотелось его увидеть, — сказала Микаэла, наматывая на палец кудряшку. — Он… кажется таким, как высоковольтный провод.

— А ты бы попробовала пожить рядом с таким проводом… Впрочем, может это кому-то и нравится. Подруга была у него… ей, видно, пришлось по сердцу.

— Нет, знаешь, дедушка… не о том, что нравится. Если человек так… гудит, то значит, душа у него живая.

Ренато огорченно взглянул на правнучку.

— Ну, девочка. На это многие ловятся… тем паче если человек не такой, как Марк, а позагадочней. Мол, что там за тайны внутри!

— Да я не о том же! Ну как ты… Если у человека все… умеренно, как штиль на море, то он на своем месте. А если нет, значит, еще не нашел… а место может оказаться любым. Понимаешь? И подлецом, и героем…

— В чистом виде и герои, и подлецы бывают в основном в сказках.

— Неправда!

Что ты знаешь о жизни, девочка? С твоими цветами и колокольчиками… и вымышленной страной.

— Дедушка… а те, девушки, были похожи на меня или другими?

Как током стукнуло.

— Кто?

А глаза у Микаэлы — черные, черные… и не понять, то ли удивление в них, то ли грусть.

Марк что-то переписывал — то ли конспект, то ли другие учебные материалы. В полумраке профиль был почти не виден, зато волосы едва не светились. Сейчас, когда он ни с кем не ссорился, ничего не говорил, а погружен был в свою тетрадку, Ренни смотрел на него, изучая. Наклон головы… периодически пытается отгрызть кончик ручки, сам этого не замечая. И пишет в сумерках, мать не раз говорила — испортит глаза.

Не успел…

Захотелось дотронуться, убедиться, что Марк реален, не просто игра света и тени. Смешно… попробуй тронь — мигом развеется иллюзия, что он — свой… что он в самом деле брат, а не что-то, по ошибке записанное в метрике…

— Ты чего тут? — поднял-таки голову.

— Ничего…

Любое слово будет запалом на фитиле. Марк предсказуем до крайности… но молчать… а может, иногда стоит не открывать рта. Молчание тоже бывает разным.

Возвращаться в этот отрезок времени — меньше года, а словно столетие — оказалось по-настоящему больно. Это удивило Ренато. Мальчиком он принимал разрыв между родителями гораздо спокойней.

А сейчас смотрел на мать — и ощущал, насколько ей больно. В каждом ее движении — в изгибе спины, когда женщина склонялась над стиральной машиной, в том, как она пряталя руки в карман передника, неподвижным взглядом уставясь на кипящий суп, в том, как одевалась, на мгновение застывая перед зеркалом — и видя там чужую, никому не нужную…

А отец уже не казался таким уверенным. У него появилась другая, но брови всегда были сведены, осанка чересчур жесткая, и на сыновей он смотрел исподволь, будто опасаясь взгляда в глаза — и прямого вопроса.

— Если у меня когда-нибудь будет жена, я проживу с ней всю жизнь, — сказал Ренни однажды. Сам себе сказал, наблюдая, как мелкие крупицы снега засыпают двор — и вздрогнул, услышав, как хмыкнул Марк за спиной.

— Правильный мальчик…

Не хотелось ничего говорить. Но он все же сказал, искренне:

— Марк, я тебе и себе желаю… найти настоящее. Мне так жаль, что у родителей не получилось… а нам они ничего не расскажут. Может, много лет спустя.

— А что тебе хочется знать? — Марк присел на подоконник. — Как они будут поливать друг друга грязью? Как отец начнет соловьем заливаться об этой своей…

— Вот уж о ком я знать не хочу! — вспыхнул Ренни, разозлившись. Но у Марка только уголок рта пополз вверх, в делано-циничной и с тем одобрительной усмешке. Но спросил эдак чуть склонив голову набок:

— А может, к ним переберешься, когда отец отсюда смоется? Будет новая мамочка… подарки будет дарить. Дорогие. Чтобы любил.

— Пошел ты! — мальчишка позабыл, что хочет мира. — Ты же только о себе, а все другие — дерьмо, да? Ты же рад, что они разойдутся — зато будешь нос задирать — ах, я один, без них обойдусь, все идиоты, все тебя предали!

Марк чуть подался к нему, лицо напряглось — но опомнился, отшатнулся.

— Ну и…

Поднялся, вышел из комнаты. Не вылетел, сшибая все по пути, как водилось за ним — именно вышел, слегка деревянной походкой. Из коридора — на улицу, в одной тенниске, как был, это Марк превосходно умел, на холод в чем попало.

Я все испортил, стукнулось в голове. В кои-то веки заговорил искренне… испортил все.

Заранее испытывая отчаяние — не успеет! — Ренни кинулся к двери; по дороге расшиб колено о трюмо — боль прибавила злости на самого себя. Ухватив дверную ручку, Ренни рванул ее, снова чуть не ударившись о косяк, выскочил на крыльцо, скользкое от тающего снега.

Шагах в десяти виднелась фигура — Марк шел медленно — видимо, осенняя слякоть немного охладила его.

— Марк! — крикнул мальчишка, понимая — если тот не обернется, догонять бесполезно. Нет, можно кинуться вслед за братом, вцепиться в его тенниску — но Марк стряхнет младшего, как надоедливого жучка.

Но Марк обернулся, и даже остановился. Снег успел обернуться дождем, и Марк был весь мокрый, волосы прилипли ко лбу и щекам. Смотрел с удивлением и подозрением — с чего "папенькин сынок" помчался за ним, и торчит на крыльце, не обращая внимания на сырую кашу, падающую с неба?

— Прости меня, — выдохнул Ренни.

Марк ничего не сказал. Мотнул головой, отбрасывая капли с лица, усмехнулся и пошел прочь.

Скупыми мазками художник нарисовал картину.

Стоял, пустив корни в землю, небольшой каменный дом, а вокруг шуршала листва, начинали падать первые снежинки, перекатывал волны ветер — и кружился весь мир, подернутый дымкой скорого расставания.

Ренато сидел, прикрыв глаза, и думал. Сознание оставалось ясным все время, давно уже не испытывал такой четкости мыслей. Если он не сошел с ума и все выводы, которые сделал, правдивы, то, вернувшись в Лейвере, он обретет детство и, может быть, сохранит жизни восемнадцати молодым людям. А здесь ему остается год-два до могилы, если не меньше. Своим исчезновением из Лейвере он никого не уничтожил, он исчез один, сам по себе. А здесь… стереть с лица земли и заботливую Денизу, и умницу Микаэлу, и сыновей, — это убийство куда худшее, чем то, что совершил Марк.

С другой стороны… если этот мир выдуман им самим, то со смертью Ренато все перестанут существовать.

Но, может быть, если Ренато просто умрет, приняв естественный порядок вещей, они все останутся. По крайней мере, голос сердца этому не противоречил.

Смирись, говорил старик сам себе. Ты прожил хорошую, длинную жизнь… а хочешь прожить две?

Липы одуряющее пахли, всегда терпеть не мог этот сиропный запах, но иначе к дому от школы не пройти, только аллеей. Или кругом через целый район. Несколько дней — одно и то же, Ренни исправно учился, ничего не происходило, все было как всегда, вполне безоблачная и, наверное, самая скучная часть его прошлого.