Леон де Винтер - Право на возвращение

— И это все?

— Больше ничего. По крайней мере, в Америке. Что, Шабаку было не под силу это проделать, и они обратились ко мне? Если да, так у нас в стране большие проблемы.

— Ты хочешь сказать, у нас в стране нет проблем?

— Конечно, есть, — кивнул Икки.

— Мы идем на пляж, — сказал Брам.

— На пляж?

Отец почти ничего не весил. Он все еще был очень высоким, хотя сильно горбился, но Брам приспособился поднимать его так же, как иногда поднимал пациентов. Поворачивался к отцу спиной, опускался на колени, закидывал его руки себе на плечи и поднимался, наклоняясь вперед, пока не чувствовал, что ноги отца оторвались от земли и отец, как ребенок, повис у него на спине. Таким образом он мог снести его с пятого этажа. Икки нес легкое складное кресло на колесах и сумку с памперсами, салфетками и сменой одежды.

— Blistut nasja, — пробормотал Хартог.

— Ты в порядке? — спросил Икки.

Ноги Хартога задевали ступеньки, но он, казалось, не замечал этого, продолжая что-то бормотать. «Мне лифт не нужен, — постоянно повторял он. — Лифт нужен дерьмовым бездельникам. Из-за него слабеют мышцы и сердце». Надо было перебраться в дом с лифтом, как только отцу стало трудно ходить, но в ту пору мозг Хартога работал отлично, и он воспротивился переезду: «Когда я не смогу подниматься по лестнице, отнесешь меня в пустыню и оставишь там, как делали эскимосы: они оставляли своих стариков в ледяной пустыне. Нечего тянуть, конец он и есть конец».

Рита ждала внизу, с Хендрикусом на руках. Рядом стояла полная сумка. Она улыбалась:

— Чудесная идея, профессор!

Брам усадил отца в кресло, положил его руки на рукоятки, и Хартог, как робот, пришел в движение, слепо стремясь к неведомой цели. Браму оставалось только направлять коляску в сторону «ровера» Икки.

— Он болтает без остановки, — радостно сообщила Рита.

Пораженный новостью, Икки воскликнул:

— Брам! Вот здорово! Это результат нового лекарства?

— Возможно, — сказал Брам, который не слышал от отца ничего по-настоящему сенсационного, кроме Godverdomme . Но и это могло быть всего лишь игрой воображения. Говорят, что толпа обезьян, вооруженных компьютерами, может случайно напечатать полное собрание пьес Шекспира — через несколько миллионов, или через миллиард, или через пять миллиардов лет — вопрос времени и везения. Шарик размером с кончик отточенного карандаша, сгусток вещества и космической энергии взрывается — и появляется человек, — Чингисхан или Вольфганг Амадей Моцарт, Батья Лапински или Хартог Маннхайм. Godverdomme — слово, порожденное гениальным мозгом Хартога Маннхайма, которое он довел до сведения остальных.

Брам помог отцу усесться в машину и усадил Хендрикуса на колени Рите. Вещи сложили в багажник, и Икки повез их на пляж.

— Когда я была молода, я не пропускала ни одного погожего дня, — сообщила Рита, сидя рядом с Икки и смеясь, как девочка, и Брам вдруг увидел, как сквозь маску старухи проступает ее юное, семнадцатилетнее лицо. — Вы не поверите, мальчики, но я привлекала к себе всеобщее внимание.

— Rosjnasj, — пробормотал Хартог.

— Что говорит ваш отец, профессор?

— Тетя Рита, он говорит, что вы до сих пор привлекательны, — «перевел» Икки.

Она, смеясь, затрясла головой и, не глядя на Хартога, сказала:

— Старый льстец.

Перебирая пальцами шерсть Хендрикуса, она задумчиво смотрела вдаль, словно мысленно листая альбом со старыми фотографиями.

— Я была упитанной девушкой. То есть я была стройной, но не тощей. Мужчинам это очень нравится. Должна сказать: я не была застенчивой. Моя мама провела множество ночей без сна из-за меня. И в армии — ах, как давно это было, мальчики, теперь никто на меня больше не смотрит.

— Izganizizo, — пробормотал Хартог.

— Он сказал: неправда, я смотрю, — быстро «перевел» Брам.

— Когда я остаюсь с ним, он иногда подолгу говорит без остановки, — сказала Рита. — Я ни о чем не жалею, может быть, только о том, что у меня было не так много бойфрендов. Хотя и тех, что были, оказалось достаточно. Но что считать достаточным в моем возрасте? Вы знаете, когда я с ним познакомилась?

— Нет, — сказал Брам. — Когда?

— Когда мне было тридцать. В тясяча девятьсот семьдесят девятом году.

Она уже рассказывала об этом, он несколько раз слушал ее рассказы. Но ей нравилось снова и снова повторять свою историю. А может быть, она забывала, что уже говорила об этом.

— Там, куда мы сейчас едем. На пляже. Я видела его раньше. У меня уже был бойфренд, лет тридцати, кажется. Нет, я не была трусихой. Тогда в моде были крошечные бикини. Мой был белый с черными полосочками. Очень мне шел, у меня был красивый, ровный загар. А May — May был хорош собой и мускулист. С красивой фигурой. Я и тогда очень много читала. А он лежал на песке, метрах в десяти от меня. На бордовом купальном полотенце. В какой-то момент, когда он повернулся на живот, я тоже оказалась на животе. И мы бросали друг на друга такие… шаловливые взгляды. Как обычно смотрят друг на друга молодые. Провоцирующие. А потом мы оба взяли в руки свои книги, и оказалось, что мы читаем одно и то же.

— И что это была за книга? — спросил Икки, он тоже знал ее историю наизусть.

— «Жизни Дьюбина». Бернарда Маламуда. [73] Б. Маламуд (1914–1986) — известный американский писатель, еврей, его родители — эмигранты из России. Он давно забыт.

— Кто? — спросил Икки.

— Маламуд. Бернард. Будь он жив, ему исполнилось бы в этом году сто десять лет. Я читала его рассказы, а тут выпустили «Жизни Дьюбина» в твердой обложке. May он тоже очень нравился. May не был интеллектуалом. Я изучала музыковедение, a May был электриком. Но он много читал. И он тоже знал Маламуда. Обожал его рассказ «Еврейская птица». Это я должна вам рассказать, история просто поразительная.

— «Еврейская птица»? — удивился Брам, этой истории он еще не слыхал.

— История ворона, которого зовут Шварц и который считает себя евреем. Он говорит на идише. Бежал от антисемитизма и ищет безопасного убежища в квартире, где живут евреи по фамилии Коэн. Но у Шварца не сложились отношения с отцом семейства Коэн. И в конце концов этот самый Коэн убивает еврейскую птицу.

— Что-то в этом есть очень израильское, — сказал Икки.

— May первым заметил. Он щелкнул по обложке своей книги и указал на мою. Тогда и я заметила. Мы расхохотались. Он подошел и сел рядом со мной. Оказалось, он прочитал дальше, чем я. Когда наступил вечер, мы пошли вместе обедать, а после я поехала к нему. Я уже знала, что May создан для меня. Навсегда. В первую ночь мы по очереди читали друг другу «Жизни Дьюбина».

Икки вел автомобиль к улице Айаркон, где стояли в ряд, глядя слепыми окнами на море, опустевшие отели.

— Я до сих пор много читаю, — продолжала Рита. — Они убили May двадцать лет назад. Возле Хеброна. — Время от времени она должна была повторять свои рассказы, словно боялась, что иначе они забудутся. — Он отвозил какому-то знакомому всякие электрические штуки. И у него лопнула шина. Они вытащили моего May из машины и переехали его. Потом бросили его в канаву и подожгли машину. Через несколько лет их накрыли в Дженине. Кроме них, погибло еще трое; те не были ни в чем замешаны. Но мне их не жалко. Подумать только — из-за лопнувшей шины. Смотрите, пляж!