Александр Петров - Джихан-2

— Так оне енергии ентой боятся?

— Верно, — сказал отец. — А энергию эту накапливает дерево, лук, чеснок. Боятся вампиры и самогона, особенно если настоять его на ядреном чесноке. Если немертвый подойдет, лучше всего облиться из фляжки, которая должна быть у каждого под рукой…"

Эндфилд остановился, собираясь с мыслями и снова стал печатать.

"Тут все пропало. Какое-то время меня преследовали чудовищные глюки, когда оставаясь мальчик Данькой, я вдруг оказывался перед пультом управления капсулой, то нырял в темно-красную глубину женской утробы, слушая стук материнского сердца. Через мгновение, а может минуту или час все успокоилось. Я отметил, что это сработала контрольная программа, которая давала возможность просматривать только значимые участки воспоминаний. Когда тьма разошлась, стоял яркий день.

Сентябрьское солнце прошло точку кульминации и клонилось к закату. Его лучи утратили летнюю жгучесть, но давали тепло, хотя в тени было прохладно. Скрипели колеса и мерно тюкала копытами Маруська. После Покрова местность изменилась. Лес поредел, отодвинулся от дороги, появились обширные луга. Бесконечная дорога, поросшая травой и стала видна до горизонта. Впереди двигались конные разведчики, следом за ними тяжело шагала пехота. Князева дружина в броне двигалась впереди нас.

Я сидел рядом с отцом и через его плечо наблюдал, как тот, старательно выводит в большой черной тетради, с желтыми от времени страницами "в лето 2638".

— Ты не устал? — спросил он, виновато посмотев на меня. — Третий день. И зачем я тебя с собой взял?

— Мне интересно, папа.

— Интересно, — ворчливо говорит отец. — В старых книгах написано, что до Мертвого города можно было доехать за четыре часа.

— Иди ты, — удивился дядя Федор. — Это как же надо ехать. У моей кобылы ноги бы отвалились так бежать.

— Автомобили тогда легко делали по сто километров за час.

— Амтомобиль, это тебе не хрен собачий, — назидательно заметил возница. — Ох, не верю я в эти байки, однако. У нас тоже гробы на колесах тоже амтомобилями кличут. Дыма много, вонищи, а толку чуть, нечто он сто километров за час проедет, рассыплется.

— Этот, — наверное нет, — согласился отец.

— Толи дело моя Маруська: — напоил, корму задал и везет себе потихонечку. А нет овсу, пустил на лужок, пусть пасется. Но милая — Федор легонько шлепнул лошадь вожжами. Ее копыта чаще застучали по земле.

— Не обратно, а опять, — вяло возражает отец.

— Грамотнай. Эх, паря. Совсем дошел ты со своей наукой. И Надежду свою в гроб загнал. Ну на кого ты похож. В чем душа держится. У князя жопой угли из милости разогреваешь, ешь объедки княжеские. Бедняк ты. Нет у тебя ни угла своего, ни капиталу, да и руки уже, наверное, из другого места растут. Разве это занятие для мужика — бумажку чернилом пачкать, да пылищу книжну нюхать. Был бы ты крепкий хозяин, коровку бы имел, свинок, лошадок, пасеку. В лес бы хаживал, зверя, птицу бил бы. Не мытарил бы тебя ирод наш тогда. И женка твоя жива бы была. От молока парного и меда — все хвори проходят.

Отец промолчал. Он такой. На его месте я бы сказал, что когда у Федора хотели отнять лошадь за недоимку, он бегал занимать деньги у него, валялся в ногах, порывался целовать руки.

— То я гляжу, ты раздобрел, дядя Федор, — сказал я, глядя на тощего возчика — Мясо, каждый день кушаешь с пряниками медовыми, водочкой запиваешь. И не едешь ты сейчас к городу, где упыри на каждом углу, а на своем дворе, в баньке с молодухой паришься.

— Сынок твой, и то побойчей тебя будет, — после долгого молчания сказал возница. — Только язык у него больно язвенный.

Эта перепалка немного развеяла меня. В дороге все воспринимается по-другому. Чувствуешь, что соскучился по дому. По его беленым стенам, которые пачкаются при малейшем прикосновении, тесноте комнат, скрипучим половицам со щелями, из которых тянет холодом. По бабке с ее бесконечными причитаниями, воркотней. Обедам "на скорую руку", за крошечным столиком на тесной, чадной кухоньке, с закопченными окнами, под треск дров в печи. Даже Сережка, с его девчоночьими привычками не казался таким отвратительным. Ссоры из-за того, кто должен сегодня идти за дровами, выносить помои кажутся милыми и смешными.

Солнце коснулось верхушек деревьев. Длинные тени от далекого леса протянулись через все поле. Мы понемногу вьезжали в сумерки. Тут я увидел, что дорогу наискось пересекла неглубокая канава, точно отделяя нашу землю от края мертвецов. Канава была кое-как засыпанна кусками асфальта, щебнем и песком. Ее стенки изнутри были покрыты стекловидной пленкой, через которую местами пробивалась трава. На дне стояли цветущие лужи с мутной зеленоватой водой.

— Что это, спросил я отца.

— То самое место, — сказал он, и лицо его изменилось. — Место, где Пророк скрыл наших предков от гнева земного и защищал от сил тьмы своими жаркими молниями.

Внезапно по обозу прошло какое-то движение. Вскоре раздался топот копыт, свист плети и приглушенный из-за расстояния крик: — "Архивариуса к светлейшему князю, спешно!". Посыльный — молодой дружинник в полном боевом снаряжении: кольчуге поверх телогрейки, шлеме, сделанном из старой армейской каски, с деревянным щитом, обитым ржавой жестью, широким, толстым мечом в ножнах на поясе и старым автоматом в чехле за спиной пробирался сквозь запруженную телегами дорогу. В поводу, он вел оседланного коня для отца.

— Архивариуса, к светлейшему князю! Спешно! — проорал куда-то в пространство вояка, лихо осаживая своего жеребца. — Быстрее!

Княжеский хронограф и архивариус должен быть при господине, записывая его славные деяния. Громогласный молодец швырнул поводья, чуть ли не в лицо папе. Я с огорчением отметил, что отец опять ничего не сделал, чтобы поставить на место молодого нахала. А ведь при князе дружинники называли папу на «вы», Андреем Сергеевичем.

Отец неловко, с третьей попытки, при помощи дяди Федора, под непрерывные понукания гонца и смех других возниц, взгромоздился на лошадь.

— Держись Федора Ивановича, от телеги не отходи, — прокричал он на прощание. — Я скоро вернусь…

Это «скоро» длилось очень долго. Предоставленный самому себе, я стал разглядывать лошадь, которая тащила телегу позади: раздувающиеся ноздри, обречено кивающую, в такт движению, голову, большие глаза, слезящиеся и печальные. Очень скоро это мне прискучило. Я улегся на дно телеги, улетев мыслями в высокое, пронзительно синее, холодное сентябрьское небо над нами.

— Вот, етитская сила, — выдохнул дядя Федор. — Тпру, Маруська, стой. Слыш, малец, — обратился он ко мне, — приехали.

Эти слова донеслись откуда-то издалека из другого, грязного и холодного мира, где несчастные лошади ползут по дорогам, волоча повозки с несмазанными колесами.