Анри Труайя - Филантроп

На следующее утро он пригласил Бравура в лабораторию Миоша. Дворник пришел вразвалку, качая из стороны в сторону головой, с отсутствующим взглядом. Он улыбался каким-то своим внутренним видениям и казался нетрезвым.

— Ну как? — спросил его Ахилл Дюпон-Марианн сдавленным голосом.

Я был филантропом,— ответил Бравур. И блаженно хихикнул.

— Что я говорил? — вскричал Миош, торжествующе сверкнув очками.

— Помолчите, Миош,— оборвал его филантроп.— Вами мы займемся позже, и вы будете вознаграждены по заслугам. Пока меня интересует только Бравур.— Он продолжил: — Итак, Бравур, вы были филантропом?

— Да.

— Вам понравилось?

— Еще бы!

Бравур облизнул губы.

— И что же вы делали, будучи филантропом? — поинтересовался Ахилл Дюпон-Марианн.

Бравур закрыл глаза и невыразительным голосом начал рассказывать:

— О! Здорово было… Спал на мраморе и шелке… Посасывал себе фрукты… Музыку слушал… Все было мое — замок, земли… Я у них спрашиваю: «Ну как дела?» А они: «Еще как, наш благодетель!» А я надуваю брюхо. Весь такой розовый, такой пухлый, в зелененьком чепчике. А во рту пахнет конфетой. А как я уходил, дворники махали туда-сюда метлами и распевали:

— А я кем был в вашем сне? — спросил филантроп.

— Дворником,— ответил Бравур.

Ахилл Дюпон-Марианн сдержал нетерпеливое движение. Он сам был удивлен своим мрачным настроением. Следовало ли ему реагировать на недостаточно почтительное отношение, проявленное к нему всего лишь во сне? Мог ли он отказать этому бедняге в праве на переоценку ценностей, тем более мнимую и временную? Взяв себя в руки, он сказал дружелюбно:

— Хорошо, Бравур. Я рад за вас. Но следующей ночью вы, вероятно, захотите быть кем-нибудь другим?

— Нет,— ответил Бравур.— Я хочу остаться филантропом.

— Как вам будет угодно,— сказал филантроп.

И он велел ему идти чуть более строго, чем ему бы хотелось. Миош энергично потирал руки.

— Видите,— сказал он,— с помощью этого недорогого прибора я предупреждаю социальные революции.

Я устанавливаю равенство, братство. Я уничтожаю зависть. Я спасаю мир…

— Не будем преувеличивать,— заметил Ахилл Дюпон-Марианн.

— Подумайте, что бы стало с Францией, если бы у Людовика XVI был прибор, который позволил бы ему с малыми издержками удовлетворить самолюбие будущих санкюлотов. Привилегии всем. Но по очереди. Дневная смена. Ночная смена…

— Тем не менее,— ответил Ахилл Дюпон-Марианн, хитро улыбаясь,— дневная смена, как вы ее называете, почему-то находится в более выгодном положении.

— Практически нет,— сказал Миош.

Эта реплика удивила филантропа. Неужели Миош имел в виду, что, по его мнению, сон ничуть не хуже реальности? Забавная теория.

— А что, если я предложу вам получить оплату во сне? — поддразнил его филантроп.

Лицо Миоша передернулось, так что обнажились десны, и он изрек:

— Может быть, так было бы лучше!

Но Ахилл Дюпон-Марианн уже доставал свою чековую книжку и снимал колпачок ручки массивного золота, инкрустированной бриллиантами, изумрудами и рубинами.

— Дайте мне ручку, этого хватит,— сказал Миош.

Потребовалось около месяца, чтобы изготовить все пятьсот приборов, необходимых для населения замка. Ахилл Дюпон-Марианн был в лихорадочном возбуждении. Эксперимент, задуманный в таких масштабах, захватывал его. После некоторой полемики с Миошем он в конце концов признал, что это новое открытие способно изменить облик мира. Может быть, благодаря его личной инициативе все человечество обретет в сновидениях утешение от горестей повседневной жизни? Может быть, грядущие поколения будут благодарны ему за то, что он способствовал распространению в быту этого «пропеллерного утешителя», как называл его изобретатель Миош? Может быть, им обоим воздвигнут памятники? Как не волноваться перед лицом такой необычайной перспективы?

Когда все «утешители» были готовы, начищены и смазаны, Миош велел проделать окошко в двери лаборатории, и к нему выстроилась очередь желающих заказать сновидение. Клиенты по одному подходили к окошку, протягивали свою заявку и получали из рук Миоша аппарат, настроенный соответственно их желанию. Гордо, как шеф-повар, которому аппетит гостей не дает передохнуть, Миош возвещал:

— Морское путешествие! Совместная охота с президентом республики! Филантроп! И еще раз филантроп! И снова филантропы!

Ахилл Дюпон-Марианн вел учет заявок. К концу дня ему стало ясно, что девять десятых его подчиненных желают быть филантропами. Лишь несколько подростков заказали любовные грезы. Да какие-то нервные горничные попросили путешествия и светские приемы. Но все серьезные люди были заодно: ночь они хотели посвятить филантропии. Такое потрясающее единодушие по части сновидений угнетало Ахилла Дюпон-Марианна. Он с тревогой думал о том, какими будут лица его слуг после такого разгула альтруистической фантасмагории. Результат превзошел все его ожидания.

На следующее утро, когда он, по своему обыкновению, шел в поселок, навстречу ему попадались только веселые и дерзкие лица. Он пустился в расспросы. Ему отвечали с безжалостной откровенностью. Да, все кандидаты в филантропы были счастливы. За несколько часов они хорошо развлеклись, хорошо поели, хорошо выпили, приятно побездельничали. Ахилл Дюпон-Марианн пришел в ужас от того, как представляли себе его самого и его жизнь эти люди. Он поинтересовался у них, как и у Бравура, кем он был в их сновидениях. И ответы подданных его смутили. Одни видели его лакеем, другие — конюхом, третьи — садовником, женщиной легкого поведения или нищим попрошайкой. Пытаясь извиниться, эти простаки добавляли с улыбкой:

— Не обижайтесь, благодетель! Это же было во сне! Ерунда!

Но на ночь все снова потребовали роль филантропа с замком, парком и остальными привычными атрибутами.

Проходили дни, а слуги упорно отказывались менять сновидение. «Утешители» раз и навсегда были настроены на формулу 724. Каждую ночь Ахилл Дюпон-Марианн лишался своего движимого и недвижимого имущества в пользу пятисот обиженных судьбой. Каждую ночь посторонние завладевали его бумажником и тапочками, залезали в его постель, купались в его купальне и харкали на его бесценные ковры. Такая методичная узурпация в конце концов вывела филантропа из себя. Не то чтобы он кичился своим положением. Но ему казалось несправедливым, что он должен уступать свою роль — пусть всего на несколько часов, пусть лишь в мыслях — двойникам-ничтожествам, а сам заменять их на хозяйственных работах. Эти пройдохи же, напротив, набирались по ночам достоинства. И когда вновь вставало солнце, в их душах сохранялось какое-то невозмутимое высокомерие. Они исполняли свои профессиональные обязанности с небрежностью знатных особ. Забывали приветствовать своего благодетеля песнями радости. Можно было подумать, что настоящая их жизнь протекает во сне, а день для них — лишь бессвязные и пустые грезы. Они филантропы, им же снится, что они дворники или горничные. Они владеют замком, музыкальными флюгерами, потайными лесенками, шелковыми простынями, и только в каком-то кошмарном сне им приходится ежедневно заниматься низменными хозяйственными делами. Ахилл Дюпон-Марианн чувствовал себя трагически безоружным перед этими лунатиками. Как заставить их, дураков, понять, что они обманываются, что это он — богатый, он — сильный, он — добрый филантроп, как и раньше, и что их счастье иллюзорно? Вот уже Бравур обращался к нему запанибрата. Более того, случалось, что слуги путали сон и явь и, заметив в конце аллеи Ахилла Дюпон-Марианна, произносили: