Константин Рольник - Расстановка

Покончив с шашлыком, Дареславец подождал, пока собеседник проглотит свою порцию.

— Лук я не кладу — поделился Клигин — Помидоры, укроп, зелень петрушки, перец, соль. Вот и все….

— Я тоже обошелся сегодня без него. Приправой мне послужила артемизия. Обыкновенная полынь. Только не путай с горькой полынью — заметил Дареславец, пересаживаясь за одну скамью с Клигиным, поближе к нему. — Обыкновенная полынь встречается чаще. Зимой на лугах остаются ее длинные, черные стебли. Впрочем, она и летом темная.

–А, как же — видел… Рослая такая, кусты до полутора метров высотой. Листья сверху темнозеленые, а снизу — белые с серебринкой… Но неужели из нее приправу можно делать?

— Еще какую! Из листьев, из корня… Пальчики оближешь.

— Удивительно. Честно говоря, не ожидал, что у тебя такие познания в ботанике.

— Думаешь, оторванная от жизни наука? С тобой не согласились бы инструкторы тренировочного лагеря, где натаскивали наш батальон. Это было в дни моей молодости. Ну вот представь — диверсионное подразделение заброшено в лес, в глубокий тыл противника. Так? От баз мы отрезаны, обнаруживать себя нельзя, жратвы никакой. А без еды человек может прожить дней шесть, если движется. И дней двадцать, если остается неподвижен. Чем же ему питаться?

— О, я понимаю. Недавно я писал в краеведческом очерке, что из двадцати тысяч видов наших растений ядовиты лишь четыреста, а сьедобны — около четырех тысяч.

— Верно! Если недоступны охота и рыбная ловля, можно прожить на одних растениях. Крапива, сныть, сурепка, лопух, одуванчик, иван-чай, лебеда, клевер — все это можно есть. Так? А как вкусны поджаренные корни рогоза! Наверняка ты видел на озерах это растение… С коричневыми початками.

— Рогоза? А все его называют камышом.

— Нет, это не камыш. Но корни настоящего камыша тоже съедобны. Как и тростника, и кувшинки. Так? Даже молодые листья липы годятся в пищу…

— Очень интересно… Наверное, и на цветочной клумбе можно чем-то поживиться? — улыбнулся Клигин

— Не сомневайся. Календула, хризантема и вон тот разноцветный портулак — вполне съедобны. Настурция помогает при цинге и анемии. Так? Хотя от цинги лучше всего избавляет отвар из хвойных веток. Двести граммов веток на ведро воды и кипятить полчаса.

— Любая хвоя годится?

— Ель, пихта, сосна. По счастью, сегодня у нас еда получше…Так?

— Отдаю должное твоему искусству — улыбнулся Клигин, и на его бледном лице появились ямочки — Такого изумительного блюда я не пробовал даже в буфете мэрии, когда еще был депутатом….

При последних словах Клигин сдвинул широкие светлые брови, лицо его удлинилось, улыбка пропала. О минувшем депутатстве оставалось только вспоминать. Журналист лишился его давным-давно — после фарсовых «выборов», где была заранее предрешена победа «Единой Рабсии». В сущности, выборов теперь вообще не было — были разнарядки на депутатов, составляемые в органах РСБ.

Видя, что собеседник помрачнел, Дареславец перевел разговор на приятные для Клигина темы — друзья заговорили о достоинствах джаз-оркестра, приехавшего в Урбоград, о сравнительных достоинствах джаза и электроной музыки, о театре. Приятели перекинулись парой слов и о литературе. Дареславец, чиновник и бывший офицер, страстно любил лирику. Стихи заполняли тот духовный вакуум, с которым ему приходилось сталкиваться на службе, в мэрии. Что касается журналиста — он отдавал предпочтение литературе классической.

— Знаешь, — доверительно заметил Клигин — Я сейчас взялся писать повесть. Классические образцы — великолепное подспорье для этого. Не зря говорят: чтобы хорошо писать, надо в первую очередь много читать.

— Повесть? — заинтересованно спросил Дареславец — И о чем же?

— Да как тебе сказать… Нечто автобиографическое.

— Мемуары, так? Воспоминания?

— Ну, не совсем. Через свою жизнь, через призму личного взгляда я хочу дать размышления о жизни, о тех изменениях, что произошли за последние пятнадцать лет. Жаль, что текущая работа оставляет для повести мало времени. Я ведь все отпуска провожу в загородных походах. Ответственно подхожу к работе. Ведь краеведу надо изучить область вдоль и поперек. Но все же, повесть надеюсь завершить года за два.

— Но если ты будешь писать в своей манере, то есть откровенно — ее вряд ли опубликуют… Так?

— О, я пишу «в стол». Для далекого будущего, когда публикация станет возможной. Честно говоря, что мне еще остается? — Клигин вновь помрачнел, сдвинул брови — Когда меня вытеснили из политики, я мечтал отдаться своей подлинной страсти. Публицистике. Но ведь мне и здесь не дали развернуться. Ты же знаешь. Когда Медвежутин подмял прессу, то редактор «Вечернего Урбограда» мягко намекнул, что в моих статьях газета более не нуждается. Ну, что оставалось делать? Перешел я в журнал «Бланка-ривер», занялся краеведением. Красоты природы, факты из истории родного края…

— О, эти репортажи восхищают читателей. В том числе и зарубежных. Ты настоящий мастер. Сразу видно — знаешь, о чем пишешь. Так?

— Так-то оно так… Но я всегда чувствовал неудовлетворенность. Если говорить прямо, мне заткнули рот. Ну, сколько мне сейчас? Сорок два года. А сколько еще осталось? — Клигин отряхнул джинсовый костюм. Молодежный стиль одежды, звонкий голос и стремительная походка делали его моложе своих лет. Однако в больших карих глазах журналиста отражалась старческая мудрость и скорбь. — Я чувствую, что как публицист и политический сатирик мог бы сделать очень многое. Ведь сколько вокруг свинства! Я на все это гляжу иронически. Да что там — трагически! Сердце кровью обливается! И ничего не могу поделать. Я лишен газетной трибуны! Это творческая смерть… Чем дальше, тем больше чувствую себя униженным. Они заткнули мне рот! Но пусть хотя бы потомки узнают о нынешних безобразиях. Через двадцать лет, или хоть через пятьдесят… После моей смерти…

Дареславец слушал Клигина внимательно, не перебивая. Он давно заметил, что если журналиста увлекала некая тема, тот разражался длинными речами. А встречались они не так уж часто, и потому Клигин спешил облегчить душу. После увольнения из газеты, он проклинал диктатора на чем свет стоит. Однажды Дареславец написал ему на клочке бумаги, в мэрии: «Не здесь! Все кабинеты прослушивает РСБ!». С тех пор задушевные беседы велись только на загородной даче. Там приятели говорили о наболевшем резко и открыто.

Дареславец подождал, пока Клигин закончит свой горестный монолог. Искоса глянув на журналиста, чиновник вздохнул, и произнес медленно, с тоской в голосе:

— Как жаль, что с нами нет Альфата Валейцева…

— Да, я часто вспоминаю о нем… — с печальным вздохом отозвался журналист, и на лбу его появились складки — Из нашей троицы он был самым горячим… И в спорах, и в жизни. Я считал тогда, что он излишне резок в оценках. Теперь-то понимаю, что Альфат превосходил нас интуицией. Он прекрасно видел, куда катится страна… Спустя шесть лет после его кончины я удивляюсь прозорливости покойного …