Константин Рольник - Расстановка

— Хм… Но ведь эта горячность его и погубила, так? Погубила. — откликнулся Дареславец, рубанув ладонью воздух. — А все-таки, будь таких людей побольше — мы сейчас по-другому бы жили…

— Побольше… — вздохнул в ответ Валентин Клигин, обернувшись к собеседнику — Защищать радиостанцию Валейцева пришло две тысячи горожан. Две тысячи свободных людей на миллионный Урбоград — это уже много. Защита радио «Тантал» [9] Радиостанция называлась иначе, но история ее штурма списана с реальности. - прим. авт. — самое яркое воспоминание моей жизни.

— О, ты был наверняка в первых рядах толпы. Так? Впереди всех. — бывший полковник говорил угловато и отрывисто, часто повторяя на разные лады одну и ту же мысль. Чуть не каждую фразу он завершал вопросом, проверяя — понял ли его собеседник.

Клигин кивнул, погрузившись в воспоминания. Дареславец продолжил:

— Ну, против ОПОНа вы ничего сделать не могли. А Валейцева погубила горячность. Когда начался штурм «Тантала», он в пылу, заслышав выстрелы с улицы, схватил охотничье ружье и начал из окна отстреливаться. Отбиваться. Охранники радиостанции тоже стреляли. В воздух. Так?

— Да… Все так и было. — откликнулся Валентин, склонив голову — Этот штурм у меня и сейчас перед глазами стоит…

— Ты смог тогда пойти на митинг… Но сам понимаешь, я — лицо официальное, так? Я лишен такого права.

— Валера, я же не упрекаю. — быстро проговорил Клигин — Я прекрасно понимаю твое положение…

— Ну вот… Альфат отстреливался, и меня не удивляет, что ОПОНовцы избили его до полусмерти. Я удивляюсь другому: как его вообще не убили там же. Ну, а потом он умер от инфаркта в тюремной камере. Так? Сердце не выдержало. — голос Дареславца выражал сдержанный гнев и скорбь — Да и передачи с лекарствами ему запретили получать. Уморили в камере. Часто вспоминаю об этой трагедии. Я с ним спорил, как и с тобой. Мы расходились в оценках. Но это был великолепный человек, талантливый журналист. Так? Умный собеседник.

— Именно! Один из лучших. Исключительный талант. Это факт. — вздохнул Клигин. Отдавшись воспоминаниям, он увлеченно добавил: — Все ему удавалось: сообщение, комментарий, интервью, репортаж… Перед слушателем возникала панорама событий. Эффект присутствия! А главное, содержание передач волновало людей. Ведь речь велась о массовом жульничестве на выборах, о вбросе в урны готовых бюллетеней. О забраковке тысяч подписей за оппозицию. О том, как типографии Урбограда отказались печатать листовки оппозиционных кандидатов. Как завозили тираж из соседней губернии… А при ввозе этих листовок одному из шоферов подбросили патроны и пистолет…

— Да! А помнишь его репортаж о том, как наемные бандиты разбили голову известному писателю? Так? Обличавшему эти безобразия…

— Еще бы! Трагический случай… Сейчас-то все это стало бытом, а тогда возмущение публики не знало границ. Поэтому властям и пришлось, вопреки закону, закрыть радиостанцию. Альфат призвал по радио защитить свободу слова, собралась толпа. И вот финал — штурм станции… Его гибель…

— Альфата очень жаль… — скорбно кивнул Дареславец — Его недостает, я это чувствую. Впрочем, если бы он увидел нынешнюю жизнь… Как знать, выдержало бы его сердце? Ведь от демократии осталась жалкая ширма. Так?

— Так — хмуро откликнулся Клигин.

— И вот в связи с этим я тебя хочу спросить… Ты всю жизнь боролся за демократию, с твоими друзьями-либералами. Как ты думаешь: вышел из этого толк?

Ответом было тяжелое молчание — ничего утешительного Клигин сказать не мог. Он лишь задумчиво прикрыл глаза.

— Я ведь не для того, чтобы тебя уколоть. Я не злорадствую. — продолжил Дареславец, ободряюще кивнув журналисту, и добавил с азартом спорщика: — Мы и раньше часто это обсуждали. Когда воры растаскивали промышленность, я возмущался. А ты меня утешал: из рынка, из экономической свободы вырастет свобода политическая. Ну и где она? Нет ее, так?

Клигин тяжело вздохнул, выпрямил ладонь и яростно ответил:

— Где уж там… Даже из их выступлений исчезло слово «демократия». Все больше говорят о патриотизме, о стабильности. На окраинах тлеет война, и всех недовольных объявили пособниками врага. В тюрьмах — пыточные условия. Бюрократы творят что хотят. Оставили парочку партий-марионеток. По новым законам, они должны быть верноподданными, большими по численности. Отменили референдумы. Судьи управляются верховником. Все оппозиционные телеканалы и газеты задушены, подчинены Медвежутину. Мне ли этого не знать?

— О, я прекрасно помню твои репортажи для радио «Свободная волна»… Ты ведь поначалу туда устроился, когда погиб Валейцев и закрыли радио «Тантал»? Ты довольно лихо срывал с правителей фальшивые маски. Пока ты работал, им не удавалось втереть очки наивным иностранцам… Как же, помню.

— Да, было дело… «Свободная волна» — радиостанция зарубежная, здесь был только корпункт. Одно время я совмещал работу в газете и на радио. Но и в «Свободной волне» я пробыл недолго, вскоре ее тоже закрыли. Да что там говорить… Везде негласная цензура. Все попытки рядовых людей повлиять на жизнь страны пресекаются на корню. Это уже не граждане, а холопы… Забастовки запрещены, митинги разгоняют. Выступления по телевидению на сто процентов лживы и бессодержательны. Безысходность, отчаяние… Демократия уничтожена.

Дареславец кивнул, соглашаясь. Разговор переходил в нужное ему русло.

— Валентин, я же тебе говорил: свободы будет все меньше. Болтая о свободе, власти сбросили с плеч заботу о нищих слоях. А потом, как я и предсказывал, капитал собрался в руках узкой группки. А где крупный капитал, там и диктатор. Так? Все это было очень легко предвидеть. Рынок ведет к монополизму. Монополии требуют диктатора. Это же прописано во всех старых учебниках. Ты мне возражал, что этот взгляд устарел. Ну, а сейчас ты разве не видишь — все это правда! Так?

Клигин, замявшись, ответил:

— Но ведь раньше было еще хуже. Сейчас есть хотя бы ширма, а пятнадцать лет назад не было и ее. Всем управляла партия. И ты защищал прежний строй, а в нем была уйма отвратительных черт. Да еще как защищал! С пеной у рта! Из-за этого мы ведь ссорились чуть не каждую неделю.

— Признаю свои ошибки… — склонил голову Дареславец — Ты прав, тот строй разложился изнутри. На прошлой неделе ты здесь об этом целую лекцию прочел, а я все вздыхал и кивал. Как ты сейчас киваешь. Но, черт возьми, сколько можно ссылаться на пороки прежнего строя? Сколько можно оправдывать сегодняшнее свинство вчерашним свинством?! А между тем, ты прав — свинства все больше. Ну, сам посуди: обещали создать миллионы собственников, а на деле что? Обесценили сбережения, создали миллионы нищих. Обещали правовое государство, а создали полную бесконтрольность и безнаказанность. Уж я-то знаю, какое у нас воровство. Стоит взглянуть на моих коллег, чиновников! Это же сборище идиотов и негодяев! Какой-то паноптикум!