Василий Владимирский - Повелители сумерек

Темный переулок манил к себе. Но дважды обострившееся чутье уводило прочь. И трижды голод возвращал обратно. Ветер кидал в спину ошметки снега, толкал вперед. Кровь манила. Только проверить. Заглянуть — и назад. Вдруг его и нет там. Одним глазом. Только заглянуть.

Ботинок увяз в невидимой трещине. Что‑то ударило под колено. Я полетел лицом вперед. Попытался приземлиться на бок. Темная фигура, короткий замах и боль в ребрах. Еще удар, и меня перевернуло навзничь.

Диковинная, витая трость острым наконечником уперлась в мою грудь. Замутило от запаха мокрого серебра. Зря потратились — подошел бы любой металл. Гвоздь, арматура, вилка — все равно. Они и пахнут одинаково — горечью, кровью и страхом. И жгутся. Никакая одежда не спасает.

Я пытался сильнее вжаться в землю.

— Ну, набегался, неугомонный наш? — Толстяк, вдавивший меня в слякоть, звучал добродушно, но глаза были под стать палке. Такой не отпустит. Такой даже не отвернется.

Второго — огромного качка — мое ерзанье веселило, будто только за этим они устроили засаду. А последний — самый гадкий, зализанный и смердящий «высшим промыслом» — вынул из коробка три спички и, обломав одну, зажал их в кулаке.

— Вот и все, паря, — наигранно посетовал здоровый.

«Вот и все», — отозвалось в голове.

— Оружие на землю! — рявкнули из‑за спин злые, казенные голоса. — На землю, я сказал! Толстый, тебе говорю! Оружие на землю, руки держать на виду.

Две фигуры перекрыли выход в проулок — мужчина и женщина в синей форме без погон и знаков различия. Только на левых рукавах нашивки с белым единорогом. Два «макара» смотрели в упор на моих преследователей, которые стушевались и растерянно расступились.

Мужчина в форме, не опуская взгляда, бормотал в рацию: «Трое. Вооружены. Возможно сопротивление».

— Эй, чуваки, какое сопротивление? Спокойно, мы же свои. — Арбалет качка уткнулся в сугроб.

— Тамбовские волки тебе свои, — презрительно бросил «форменный».

Его напарница носком сапога отпихнула в сторону и арбалет, и длинную трубку, а трость одним движением вырвала из цепких пальцев владельца. Дышать стало легче. Женщина внимательно осмотрела деревяшку, понажимала на выступы, хмыкнула и чему‑то улыбнулась.

— Затейники. Борис, держи их на прицеле, от греха. Старший инспектор Фролова. Ваши документы.

— Инспектор чего? — Здоровяк попытался перехватить инициативу, поигрывая мышцами и включая обаяние на полную мощность.

— Всего, — отрезала женщина и едва уловимым движением оказалась так близко, что тот без труда мог разглядеть сетку морщин вокруг ее злых и уставших глаз. — Документы.

— Да какие вам документы, господа хорошие? Такие пойдут? — Удостоверение в пальцах толстяка казалось крошечным и хрупким, из него, ни на что не намекая, торчал уголок зеленой купюры.

— Такими ты можешь подтереться, — осклабился Борис. — Нет у них ничего, Лессана Олеговна. Дело само шьется.

— Какое дело?! — вдруг заорал длинный, брызжа слюной. Все вздрогнули — голос звучал, будто звук пилы, застревающей в сыром бревне. — Куда вы лезете?! Зенки раскройте! Это ж тварь, нелюдь! Он вас сожрет, не подавится! Давить таких надо! А вы валите, не мешайте!

— Ясно, документов нет, сопротивление налицо, — спокойно отозвалась женщина. — Зови мальчиков, Боренька. Нашли мы браконьеров.

«Мальчики» в привычной и понятной форме цвета маус вульгарис стремительно заполнили все свободное пространство. Не вступая в переговоры, они легко скрутили мужчин и под короткие, но емкие понукания потащили их прочь. Те опомниться не успели, один только толстяк все кричал: «Ну, какое сопротивление, гражданка начальница. Почти сам иду».

Я старался не бросаться в глаза и не попадать под ноги. Надеяться на то, что обо мне забудут, было наивно. Но все‑таки… Вдруг… Устал я… От слабости делалось тошно. Глаза закрывались…

О, прозвучало над моей головой, — как плохо. Он по ходу дела голодный. Вон, почти отключился. Нет, Боря, намордника не надо. Так справимся. Вот ведь говнюки, едва до смерти пубертата не загоняли!

— Чего, настоящий? Ого!

— Первый раз? Ну, вот гляди: клыки только прорезались, десны розовые. Щенок совсем. — Чужие пальцы хватали за лицо, оттягивали губы, сквозь дремоту я пытался сбросить их, но женский голос только смеялся. — Строптивый, гляди‑ка.

— Может, зря все? Он агрессивный, похоже, все одно на усыпление.

— Там посмотрим. Тесты сделаем, проверим. Смотри, крепкий какой. Хороший. Ты попрочней клетку неси.

Железо окружило, навалилось запахом и жаром. Я ежился, задерживал дыхание и все пытался сказать о том, что мне больно. Но они словно не слышали. Или не понимали человеческой речи.

Впервые я увидел его… Нет, не так. Сначала я его не увидел, почувствовал.

Была бедовая, разухабистая вечеринка в мою честь. Справляли в «Анне Керн» на Арбате, заведении вычурном, помпезном и претендующем на причастность к литературе. Хмельной Марат, перекрывая шквалы музыки, орал невразумительные тосты. Инга хмурилась, катала в ладонях бокал с замысловатым, в три цвета, коктейлем. А расхристанный дерганый парень на сцене хрипло вбивал в микрофон «Разрешите мне зайти с козырей».

Разрешите мне зайти с козырей, разрешите мне уйти с молотка и остаться возле ваших дверей — не навечно, а хотя бы пока. Я пытался отыскать в речке брод, но — глубокая повсюду вода… Мой знакомый от ворот поворот по старинке не ведет никуда.

Я слышал этот шлягер в сотый, в тысячный раз. В миллионный. Я давно уже перестал воспринимать слова. Они больше не были моими, написанными десять лет назад за ночь. В ту чудовищную, жуткую ночь, когда Инга сказала, что от меня уходит. Слова, наотмашь саданув по болевым центрам, разодрав гортань и разворотив слезные железы, вырвались из меня, отвесили на прощание пощечину и ушли жить собственной, не забитой алкоголем и дурью, не заляпанной изменами и выбросами тестостерона жизнью. Через месяц они, умостившись между нотными строками, оделись в музыку и разлетелись по стране. Динамики, заходясь от натуги, швыряли из себя наружу переставшие быть моими слова, и те вторгались, вламывались, ввинчивались людям в ушные раковины, плутали в извилинах мозга и по ним скатывались вниз, в область сердца, туда, где, по слухам, живет душа.

И чем дальше — тем больнее тоска, тем безверие сильней и острей… Разрешите мне уйти с молотка. Разрешите мне зайти с козырей.

В тот момент, когда Марат, осатанев от собственного многословия, бросил идиотский тост и проорал наконец «Выпьем, мать вашу»… Когда Инга залпом опорожнила хрустальную усыпальницу трехцветной экзотики… Когда расхристанный парень на сцене харкнул в микрофон последним переставшим быть моим словом, а музыка, дрогнув в конвульсивном спазме, умерла… В этот самый момент я почувствовал на себе взгляд. Нет, скорее это был не взгляд, а прострел. Нечто циничное, вкрадчивое нащупало меня, ехидно цокнуло языком, ухмыльнулось, на мгновение замерло, а затем, размахнувшись, полоснуло по грудине хирургическим ланцетом и отсекло сердце. Ухватило его, выдрало аорту, извлекло наружу и принялось изучать.