Василий Владимирский - Повелители сумерек

Я поперхнулся «Немировым», задохнулся страхом и болью. Ополовиненная рюмка выпала из ладони, остатки водки плеснули на скатерть. Сумрачный ресторанный зал накренился вдруг, закачался, и я лихорадочно вцепился в край стола дрожащими пальцами, чтобы не упасть.

— Олег, что с тобой? Олег! — метнулся ко мне Марат.

Мир поплыл. Кто‑то хлопал меня по спине, кто‑то кричал, что нужно врача, кто‑то тыкался кромкой бокала с водой в губы, но все это оставило меня безучастным. Неспособный даже двинуться, не в силах вымолвить слова, я завороженно смотрел, как сумрак в дальнем углу зала сгустился и затвердел. Из серого он стал черным и замер, но потом закачался, разбух, заклубился белесым дымом. И из него, из этого вязкого, шевелящегося марева, словно цирковой фокусник после пиротехнического трюка, материализовался вдруг человек.

Он шел через зал ко мне, длинный, черный, с расплывшимся, смазанным дымным пятном на месте лица. Он подкрадывался неслышными медленными шажками, и я, спеленутый ужасом, оцепенело глядел на него. А потом… потом я его узнал.

— Олег! — наконец ворвался мне в уши заполошный голос Марата. — Оле‑е‑е‑е‑ег!

Я судорожно выдохнул. Меня отпустило, зал перестал качаться и крениться, струйки дыма развеялись, и предметы обрели устойчивость. Придурковато лыбясь мясистыми губами на худосочном бескровном лице, ко мне двигалась вовсе не демоническая личность, а самая что ни на есть заурядная. Мой бывший сокурсник по филфаку МГУ, страшный зануда, наглец и патологический двоечник Витька Лопухов, по кличке Лопух. Я припомнил, что в последний раз видел Витьку уже после выпуска, лет эдак пятнадцать назад. И было это на собрании литкружка, откуда Лопуха после долгих мучений наконец выперли за чудовищную, едва ли не фантастическую бездарность.

Не прекращая лыбиться, Лопух приблизился, без спроса уселся на свободное место за столом, не глядя двинул к себе пустую рюмку и вопросительно уставился на меня. Был он в черном, пижонистого покроя пиджаке и черной же с высоким воротом рубахе. Узкий белоснежный галстук разметочной полосой на гудронном шоссе пробежал от ворота к ремню.

— Олег, кто это? — растерянно спросил Марат. — Тебе лучше, Олег?

Я мотнул головой, разгоняя остатки морока. Звуки и краски вернулись, в голове устаканилось, а незваные мои визитеры, страх в обнимку с ужасом, откланялись и убрались прочь. Мой друг Марат, единственный, верный и настоящий, тот, который с детства, который навсегда, сжимая мне предплечье, тревожно заглядывал в глаза.

— Всё, я уже в порядке, — выдохнул я, — спасибо, дружище. Видимо, временная слабость… Знакомьтесь. Марат Дорофеев, композитор. Виктор Лопухов, э‑э… — Я замялся, не имея ни малейшего представления, чем Лопух добывает себе хлеб насущный.

— Безработный, — помог определиться Витька. — Профессионал. Мне здесь сегодня нальют?

— А собственно… — Я вновь замялся. Проклятая интеллигентность не позволяла спросить, что он, собственно, делает в банкетном зале, закрытом по поводу праздника в мою честь. В список приглашенных Лопуха я точно не включал, да и неудивительно, сто лет прожил без такого гостя и еще двести бы сдюжил без малейшего сожаления.

— А собственно, я пришел тебя поздравить. Бунинскую премию не каждый день ведь вручают, не так ли? — Витька, по‑прежнему глядя мне в глаза, нашарил на столе бутылку водки и плеснул в рюмку. — Хочу с тобой выпить, ты, надеюсь, не против? И вообще, не дело, что мы столько не виделись, друг мой Олег Вронский. Но ничего, я теперь буду у тебя частым гостем.

— В каком смысле? — спросил я ошеломленно.

— В прямом. — Лопух опрокинул рюмку в губастый рот. — С сегодняшнего дня можешь считать меня своим куратором.

— Что? Кем считать?

— Ты не расслышал? Ку‑ра‑то‑ром. Твоя баба? — кивнул он на Ингу.

— Вот что, куратор, — сказал я со злостью, — тебе не кажется, что это не твое дело?

— Кажется, — признался Лопух и поднялся. — Или не кажется. Что ж, приятно было повидаться.

Он повернулся ко мне спиной и двинулся на выход. Поравнявшись с ярко освещенной сценой, обернулся. И все с той же придурковатой улыбкой подмигнул мне.

— Странный тип, — меланхолично проговорила со своего места Инга. — Неприятный, и взгляд у него нехороший, мертвый какой‑то взгляд, пустой и стылый.

Я вернулся домой под утро, пьяный, усталый и злой. Сонная Москва студила мне лицо всхрапами октябрьского ветра, и плакала редкой слезой последних листьев сутулая береза во дворе.

Я поднялся в лифте на шестой, нашарил в кармане ключ и, взглянув на видавшую виды дерматиновую обивку квартирной двери, замер. Пришпиленный за угол кнопкой, косо свисал с нее заляпанный красным лист белой бумаги в линейку. Я сорвал лист, брезгливо взял его за края и вгляделся.

Жутким, корявым почерком, записанный в строчку, на листе был выведен отрывок из моего раннего стихотворения «Бессмертный». Буквы кривлялись, корчились, а я вновь и вновь одурело перечитывал то, что издавна знал наизусть.

Хоть говорил великий Ом про значимость сопротивленья, но — подгибаются колени, когда заходит Некто в дом; когда заходит Некто в дом, ища ягненка на закланье, и пахнет гнилью и дождем его свистящее дыханье; «Колгейтом» чищены клыки, на лбу тату из трех шестерок; он приближается, как морок несочинившейся строки; и нет спасения уже, как рыбе, брошенной на сушу; и кошки — те, что на душе скребли, — вконец порвали душу.

Внизу, там, где стихи заканчивались, вместо последней точки стоял размашистый росчерк во всю ширину листа. И прямо под ним, нечисто‑красным по грязно‑белому, наискось от левого нижнего угла и вверх щерилась кровавой киноварью подпись: «Куратор».

Ровно в полдень будильник вышиб меня из сна пронзительным, надрывно‑истеричным звонком. Я от души саданул кулаком по кнопке и сполз с кровати на пол. Голова раскалывалась так, что впору было мечтать о гильотине, глотка отзывалась немилосердной засухой, а тело — ознобом и ломотой во всех суставах и сочленениях. С грехом пополам я доковылял до кухни. Холодильник, скорбно заурчав пустым простуженным нутром, с неохотой расстался с початой чекушкой, своим единственным достоянием. В три глотка я ее опростал, занюхал несвежим кухонным полотенцем и поплелся в ванную.

С полчаса, отмокая от вчерашнего под тепловатыми щадящими струями, я клял куратора придурка Лопуха вместе с его кретинскими выходками. Затем вылез и, оскальзываясь на щербатых плитках кафеля, прошлепал обратно на кухню. До концерта оставалось всего четыре жалких часа, за это время мне предстояло или привести себя в норму, или отказаться от выступления.

Кряхтя, я забрался на табурет, распахнул дверцу кухонного шкафа и вслепую нащупал на верхней полке пакетик со спасением. Смахнул его в подставленную ладонь, слез и, превозмогая дрожь в руках, замастырил косяк. В пять жадных затяжек его скурил и потом долго сидел на полу, закрыв глаза, поджав по‑татарски ноги и привалившись спиной к обшарпанной, с облупившейся ядовито‑салатной краской стене.