Джеймс Стивенс - Кувшин золота

— Никоим образом, — ответил Философ. — В-третьих, это может быть…

— Дочка-то моя, Кэйтилин, сэр, — скромно напомнил Михаул. — Может быть, лежит она сейчас в канаве, и вороны выклевывают ей глаза…

— А от чего она умерла? — спросил Философ.

— Да это жена моя говорит, что, может быть, она умерла, или что, может быть, ее увели эльфы, а может быть, она ушла с бродягой, который играл музыку. Она говорит, что это была концертина, но сам я думаю, что у него была флейта.

— Что это был за бродяга?

— Я его не видел, — сказал Михаул, — но однажды я поднялся на несколько саженей в гору и услышал, как он играет — такая тонкая, писклявая музыка, точно на жестяной дудочке. Я поискал его, но нигде никого не увидел.

— А? — спросил Философ.

— Я поискал вокруг… — объяснил Михаул.

— Я знаю, — сказал Философ. — А не видел ли ты своих коз?

— Да как же я мог их не увидеть? — ответил Михаул.

— И как они себя вели? — спросил Философ быстро.

— Носились друг за другом по полю, вставали на задние ноги и откалывали такие коленца, что я, глядя на них, смеялся, пока у меня живот не заболел.

— Это очень интересно, — сказал Философ.

— Вы мне говорите! — ответил Михаул.

— Говорю, — сказал Философ, — и вот по какой причине: почти все народы мира в то или иное время…

— Так дочурка-то моя, Кэйтилин, сэр, — сказал Михаул.

— Я помню про нее, — ответил Философ.

— Большое спасибо вам, сэр.

Философ продолжил:

— …почти все народы мира в то или иное время посещало это божество, зовущееся Великий Бог Пан, но о путешествиях его в Ирландию свидетельств не сохранилось, а в исторический период он совершенно точно не посещал эти берега. Долгое время он жил в Египте, в Персии и в Греции, и хотя считается, что империя его — весь мир, его вселенскую власть всегда оспаривали и всегда будут оспаривать; но несмотря на это, как бы ни урезали его империю, он никогда не останется без царства, в котором его притязания на власть будут признаны с радостью и рвением.

— Он один из старых богов, сэр? — спросил Михаул.

— Именно так, — ответил Философ, — и его приход не несет нашей стране ничего хорошего. Ты имеешь какое-нибудь представление, зачем он забрал твою дочь?

— Ни малейшего понятия.

— Твоя дочь красива?

— Не могу вам сказать — я никогда не думал о ней в этом смысле. Но она хорошая доярка, и сильная, как мужчина. Мешок муки она поднимает легче, чем я; но при всем этом она тихая и скромная.

— Какова бы ни была причина, я уверен, что девушка у него; и я склоняюсь к мысли, что его навели на нее лепреконы с Горта. Ты знаешь, что они объявили тебе войну с тех самых пор, как убили их птичку?

— Не похоже, что я забуду это: они еще и терзают меня днем и ночью.

— Можешь быть уверен, — сказал Философ, — что он сейчас не где-нибудь, а на Горте-на-Клока-Мора, потому что он здесь чужой и не знает, куда идти, если только его не наведут, а лепреконы знают все уголки и щели этой земли с древнейших времен. Я пошел бы и поговорил с ним сам, но с этого не вышло бы много толку, и тебе ходить также не стоит. Надо всеми взрослыми он имеет власть, и они либо идут и напиваются, либо влюбляются в первого встречного и совершают ошибки и такие вещи, о которых я не хотел бы тебе говорить. Единственные, кто может подойти к нему, маленькие дети, потому что над ними у него нет власти, пока они не входят в чувственный возраст, а тогда он принимает их под свое владычество, как и всех остальных. Я пошлю к нему двух моих детей — сказать, что он поступает дурно, и что если он не отпустит девушку и не уйдет в свою страну, то мы пошлем за Ангусом О'гом [13] «Молодой». .

— Уж этот-то ему даст на орехи, я думаю.

— Может, это точно; но он может точно так же забрать девушку себе.

— Ну, я бы выбрал скорее его, чем другого, потому что он все-таки один из нас, а знакомый черт лучше незнакомого.

— Ангус О'г — бог, — поправил Философ.

— Я знаю, сэр, — ответил Михаул, — такая уж у меня поговорка. Но как ваша честь доберется до Ангуса? Я слышал, что его не видали уже сто лет, и только однажды ночью он полчаса проговорил с одним человеком в Килмашеоге.

— Я найду его, будь уверен, — ответил Философ.

— Зуб даю, что найдете, — горячо ответил Михаул и встал. — Долгих лет и доброго здоровья вашей чести, — сказал он и повернулся к двери.

Философ разжег трубку.

— Мы живем столько, сколько нам отпущено, — сказал он, — и имеем такое здоровье, какого заслуживаем. Твое приветствие воплощает нефилософическое представление о смерти. Мы должны уступать во всех логических завершениях.

Соединение противоположностей есть завершение. Жизнь движется к смерти как к цели, и мы должны подходить к этой следующей стадии опыта либо беззаботно, как к тому, что должно случиться, либо с хорошим, честным любопытством, как к тому, что может случиться.

— Не так уж это забавно — быть покойником, сэр, — сказал Михаул.

— Откуда ты знаешь? — ответил Философ.

— Да уж знаю, — сказал Михаул.

Провалившись в нору у подножия дерева, дети обнаружили, что падают по скользкой узкой трубе, уходящей под укос вниз; труба аккуратно выбросила их в небольшую комнатку. Эта комнатка была вырыта прямо под деревом, и ни один из корней и корешков, проходивших в том месте, не был потревожен, что потребовало большого старания, поскольку корни проходили через комнату, извиваясь и переплетаясь самым причудливым образом. Чтобы перейти с одного места на другое, приходилось обходить, перепрыгивать и подлезать под них до бесконечности. Некоторые корни проходили весьма удобно для того, чтобы сделать из них низкие сиденья и узкие неровные столики, а дальше вниз все корни уходили в пол комнаты и следовали дальше в том направлении, какого требовало их дело. После открытого воздуха это место показалось детям очень темным, и несколько минут они ничего не видели, но спустя немного времени их глаза привыкли к полумраку, и они вполне смогли все разглядеть. Первым, что они увидели, были шесть человечков, сидевших на низких корнях. Все они были одеты в зеленую одежду и маленькие клеенчатые переднички, а на головах у них были высокие зеленые колпачки, которые покачивались в такт их движениям. Все они деловито мастерили обувь. Один сучил на колене дратву, другой размачивал куски кожи в ведре с водой, третий полировал внутреннюю сторону ботинка куском обработанной кости, четвертый подравнивал каблуки коротким и широким ножом, а пятый вколачивал в подошву деревянные шпильки. Все шпильки он держал во рту, и от этого лицо его широко и весело ухмылялось, а как только ему требовалась шпилька, он выплевывал ее себе в руку и дважды стукал по ней молотком, затем выплевывал следующую шпильку, и она всегда попадала правильным концом вверх, и ни разу ему не приходилось стукать молотком больше, чем дважды.