Джеймс Стивенс - Кувшин золота

Дорога лентой вилась по горам. По обеим ее сторонам тянулись кусты и заросли — небольшие тугие деревца, державшие всю свою листву в руках и предлагавшие ветру попробовать вырвать из их цепкой хватки хоть один листок. Холмы вздымались и опадали, раскрываясь и дыбясь повсюду, куда хватало глаз. Тишину теперь прерывало журчание ручья. Где-то вдали мычала корова, долго, монотонно и протяжно, а то из ниоткуда в никуда проносилось блеяние козы. Но большую часть времени стояла тишина, звеневшая мириадом маленьких крылатых жизней. Поднимаясь на гору, Философ наклонялся вперед, энергично топая ногами и пыхтя, будто бык, от прилива жизненных сил. Спускаясь под гору, он отклонялся назад и позволял своим ногам делать все, что им заблагорассудится. Разве они не знали, что надо делать? — удачи им, и вперед!

На дороге Философ увидел старуху, ковылявшую впереди. Она опиралась на палку, и руки у нее были красные, распухшие от ревматизма. Хромала старуха по той причине, что в ее бесформенные тапки попали камешки. Одета она была в жалчайшее тряпье, какое только можно вообразить, и тряпки были связаны такими хитрыми узлами, что, однажды надев, одеяние ее уже невозможно было снять. На ходу старуха ворчала и бормотала себе под нос, и губы ее ходили ходуном, словно каучуковые.

Философ вскоре нагнал ее.

— Доброе утро, мэм, — сказал он.

Но та не услышала: похоже, она прислушивалась только к боли в ногах из-за камешков.

— Доброе утро, мэм, — сказал Философ снова.

На этот раз она услышала его и ответила, медленно обратив к нему свои старушечьи выцветшие глаза:

— И вам-то доброе утро, сэр, — сказала она, и Философ подумал, что лицо у нее, пожалуй, доброе.

— Что такое случилось с вами, мэм? — спросил Философ.

— Да вот боты мои, сэр, — ответила она. — Полно камней в них, я уж просто еле хожу, Господи, помоги мне!

— А почему бы вам их не вытряхнуть?

— Ах, сэр, да вот в чем дело, стоит ли беспокоиться, ведь в них столько дыр, что не пройти мне и двух шагов, как камни набьются снова, а старухе нельзя все время кланяться, Господь ей помоги!

Возле дороги стоял маленький домик, и, увидев его, старуха немного просветлела.

— Ты знаешь, кто живет в этом доме? — спросил Философ.

— Нет, — ответила она, — но дом красивый, окна чистые, колокольчик на двери блестит, и из трубы идет дым — неужели хозяйка не даст мне чашечку чая, если я ее попрошу — старухе-то, что ковыляет по дороге с палкой! — а может, и кусочек мясца или яичко…

— Спроси, — предложил Философ мягко.

— Да и спрошу, — сказала она и присела на дорогу напротив дома, и Философ тоже присел рядом.

Из-за дома вышел маленький щенок и осторожно подошел к ним. Намерения у него были дружелюбные, но он уже знал, что на дружеские действия ответ иногда бывает совсем другой, потому что, подойдя поближе, поджал свой куцый хвостик и униженно распластался по земле. Но очень скоро песик понял, что ничего плохого ему не сделают: он подошел к старухе и безо всяких предупреждений прыгнул ей на колени.

Старуха заулыбалась:

— Ах ты, чертяка! — сказала она и дала ему прихватить зубами свой палец. Щенок в восторге начал жевать ее костлявый палец, а потом устроил потешную схватку с обрывком тряпки, свисавшим с ее груди, лая и урча от радостного возбуждения, пока старуха гладила и трепала его.

Распахнулась дверь, и из домика вышла женщина с красным обветренным лицом.

— Поставь на место собаку! — сказала она.

Старуха смущенно улыбнулась ей.

— Что вы, мэм, я ничего ему не сделаю, чертяке такому!

— Отпусти собаку, — сказала женщина, — и топай восвояси; арестовывать надо таких, как ты!

Из-за женщины появился мужчина в безрукавке, и ему старуха улыбнулась еще более смущенно.

— Дозвольте посидеть тут немного и поиграть с собачкой, сэр, попросила она.

— Так, знаете, одиноко на дороге…

Мужчина подошел и взял щенка за шкирку. Щенок повис у него в пальцах, поджав хвост между ног, и глаза его вылезли из орбит.

— Пошла вон отсюда, рвань старая! — сказал мужчина страшным голосом.

Старуха с трудом снова поднялась на ноги и заплакала, заковыляв дальше по пыльной дороге.

Поднялся и Философ; он был очень расстроен, но не знал, что делать. Невероятная усталость также удержала его от того, чтобы вмешаться. Они шли по дороге, и спутница его начала причитать, больше про себя, чем для него:

— Ох, Господи помилуй, — бормотала она, — старуха, старуха на палке, и нету у нее во всем мире ни уголка, ни соседушки… Чаю бы чашечку, вот чего. Господи, чашечку бы чаю… Сидела бы я в своем домике, на столе белая скатерка, на блюдечке масло, и в чашке чай — красный, крепкий; и я наливаю в него сливки и, должно быть, говорю детям, чтобы не клали столько сахару, черти! а мой говорит, что нынче ему косить большой луг, или что рыжая корова собралась отелиться, бедняга! и что, если дети пойдут в школу, то кто же будет пропалывать редиску — а я сижу, пью свой крепкий чай и рассказываю ему, куда пеструшка кладет яйца…

Ох, помоги Господи! ковыляет старуха по дороге на палке… Ах, быть бы мне снова девкой, и мой бы за мной ухлестывал, и говорил, что я такая милая девушка, и что не будет ему ни покою, ни счастья, пока я не полюблю его… Ах, добрый мужик мой был, вот уж что да, то да, достойный, добрый человек… И Сорка Рейли пытается отбить его у меня, и Кейт Финнеган своими наглыми глазищами глядит на него в церкви; а он говорит, что рядом со мною они просто две драные козы… А потом мы поженились и пошли вместе домой, в мой маленький домик, с муженьком моим — ох, Господи спаси и сохрани! и он целует меня, и смеется, и я боюсь того, что потом… Ах, добрый мужик, глаза добрые, голос приятный, шутит, смеется и бережет меня, как зеницу ока… И соседи бы приходили к нам, усаживались по вечерам у огня, судачили обо всем, что творится в мире, про Францию, про Россию и другие разные дальние страны, и мой рассказывает, как ученый человек, а они все слушают его и кивают друг другу головами, дивятся, какой он образованный, и вообще; а может быть, соседи поют, или мой просит меня спеть «Кулин», и так гордится мной… Ох, а потом его убьют на мне, и холодна его грудь… Ой, Боже ты мой, одна-одинешенька старая с палкой, а солнце светит прямо в глаза, и пить ей хочется — чайку бы чашечку, вот бы, эх! Господи, чашечку бы чаю, да кусочек мясца… или яичко. Хорошенькое свеженькое яичко от пеструшки, сколько-то я с ней намаялась, с чертовкой!.. Шестнадцать куриц было у меня, и уж неслись-то они… Ужасный мир, вот уж правда, ужасный мир, и никакого-то смысла нету в нем ни у чего… поди, помоги мне! Хоть бы не эти камни в ботах, Господи, да чашечку чаю, да свеженькое яичко. Ох, славен будь, ноги мои старые устают с каждым днем все больше, все больше устают. Помню, когда-то — мой еще был — могла весь день-деньской по дому бегать, прибираться, намывать да чистить, да свинок покормить, да кур, да всех, а потом еще всю ночь плясать могла; и мой так мною гордился…