Яна Дубинянская - H2O

— Витя, — сказал Олег, — надо уводить людей.

— Куда уводить? — огрызнулся он.

— По домам. Иначе сам знаешь.

— А ты сам знаешь, что это нереально. Кого они послушаются? — он широким жестом очертил ярко-салатовую бушующую панораму. — Меня, тебя, Женьку? Краснову, может быть?!

Заиграла мобилка, и он сбросил звонок, не глядя. Идет совещание, в конце концов.

— Может, и нереально, — Олег сглотнул у него за плечом. — Но согласись, что не попытаться нельзя. Ты должен выступить, очертить ситуацию, это раз. А во-вторых, пора как-то договариваться с властями. Чтобы нам позволили уйти.

Ну, тут он уже загнул. Даже Гия изумленно присвистнул:

— Это они должны договариваться с нами. Было бы логично. При такой, как сейчас, расстановке сил.

— Но не договариваются. Ведь так, Витя?

Виктор не ответил, прислонился лбом к стеклу. И не будут, оно же очевидно: с ними, не вполне легитимными теперь, но все же властями, давно договорились без нас. Мы и те, кто пошел за нами — мятежники, асоциальный элемент, с нами надо не разговаривать, а «что-то решать»: читайте отечественную прессу, где, кстати, до сих пор ни слова о надвигающемся кризисе.

Но подождите, стоп-стоп-стоп. Он выпрямился, в двухсотый раз оглядывая из окна площадь. Нас использовали в своих целях люди реальной, теневой власти; это обидно, это трудно, однако возможно пережить. Но ведь в медийном по своей сути, зримом пространстве внутренней политики — разве мы не близки к победе? Разве не о нас кричат в верхних строчках новостей мировые масс-медиа? Разве мы не подняли полстраны — за нашу свободу?!

Позвонил водитель, отвечать ему Виктор, конечно, не стал. Ксюха уже дома, вот и хорошо. Набрать ее минут через десять; пора бы закругляться с этим бессмысленным совещанием.

— Они не выйдут на переговоры сами, и ты это знаешь, — повторил Олег. — Они будут стрелять.

Обернулся от окна. Сказал спокойно, ровно, обыденно:

— Значит, мы тоже будем стрелять.

Машина была чужая, временная, а ничто временное по определению не имеет ценности, повторял про себя Олег. Повторял, потому что иначе забывалось, размывалось, превращалось в абстракцию. А машина — вот она. Мощная, настоящая, ощутимая, почти живая. Моя. Иррациональное ощущение, и с ним надо что-то делать. Хотя надо ли?

На мгновение отвлекшись, помассировав веки, снова уставился в монитор. Важна была не так цепочка комбинатов на побережье, от каждого из которых стягивались сюда пучком лучи информации и расходились назад по вееру нити управления. Важна была сама система, стройная и хрупкая, восстановленная с таким трудом практически из ничего, с убитого диска, зараженного для верности парочкой крепких вирусов. Тот, кто уходил отсюда последним, приложил немало усилий к тому, чтобы Виктор не смог больше держать под контролем свои комбинаты.

Не учли только меня. Меня, знакомого со всеми вариантами прощальных сюрпризов недовольных программеров. Меня, изначально настроенного на протест, бездействие, саботаж: пока не сел, пока не увидел. Пока не ощутил ее своей. Ложь, самообман, ведь свое — это если навсегда, навечно, иначе пропадает суть и смысл.

Олег провернулся в кресле, посмотрел через всю диспетчерскую на безмятежно спящего, свернутого улиткой Женьку. Мой сын; этого-то уж точно никто не возьмется оспаривать. Чем бы ни кончилось у Виктора с его термоядерными конкурентами, с его аш-два-о, с его свободой — Женьку я ему больше не отдам. Он проснется, и мы поговорим так, как ни разу еще не говорили: просто не приходило в голову, не приходилось ко времени. Мы должны понять друг друга, это будет естественно и правильно. Я помню себя таким, как он, я найду слова. А пока пускай спит.

Мерцали столбики диаграмм, перемигивались данные на мониторе. Если бы я писал эту программу, сложную, многоступенчатую, красивую — я все-таки сделал бы немного по-другому. Лаконичнее, точнее. А собственно, почему бы и нет? Здесь и сейчас: дописать, усовершенствовать, переставить и сделать окончательно своей. Виктор думает, будто оставил меня тут дежурить, замещать его, нажать, если что, на указанную им кнопку. Виктор может думать все что угодно. У меня — моя, личная, отдельная свобода.

Здесь и сейчас — я и только я решаю, что с ними будет, с комбинатами на побережье, с аш-два-о. Я могу их остановить, все и в одночасье: последний, пожарный, конечный вариант из обговоренных с Виктором, но я-то могу с этого начать, сделать именно их остановку точкой отсчета. Без них лучше. Они уродуют мой берег, насилуют мое море, — а о том, что именно в них спасение человечества от нового кризиса, я знаю со слов Виктора, которому никак не обязан верить. Да я и не хочу больше спасать человечество. Хочет, наверное, Женька; об этом мы с ним тоже поговорим.

Выровнять уровни, снизить обороты на полпроцента, пока не захлестывает за красную черту. Вот так, хорошо. Олег усмехнулся, убрал руки с клавиатуры, размял суставы. Все-таки оно затягивает с мощной и страстной силой, это ощущение всемогущества и власти на кончиках пальцев. Не надо. Нельзя забывать, что они противоположны по сути — власть и свобода. Они могут казаться тождественными или хотя бы совместимыми, но рано или поздно наступает момент, когда приходится выбирать.

Ну допустим, никогда у меня не было именно такого роскошного выбора. Но, так или иначе, я его давно уже сделал, и его результат не зависит от предложенных альтернатив. В них даже и вникать не хочется, в теневые разборки Виктора с конкурентами, в ситуацию на мировом рынке, в реальный потенциал его алхимической аш-два-о. Мне нужна моя, тщательно выстроенная, пускай заново, жизнь и моя свобода. Ну и Женькина заодно.

Лучшее, что мы с сыном можем сделать — остановить комбинаты и уйти отсюда. Бросив эту притягательную, словно незнакомая красавица, чужую машину и все таящиеся в ней соблазны. Не дожидаясь возвращения Виктора; я ничего ему не обещал и ничего не должен. Он собирался в который раз меня использовать: сорри, не вышло. Я поступаю так, как считаю нужным. Здесь и сейчас у меня есть для этого и свобода, и сила, и власть.

Пускай только проснется Женька.

В третьем часу ночи Олег встал из-за машины и вышел из диспетчерской выпить кофе. В полуоткрытую наискось створку окна врывались обостренные ночные звуки весеннего леса. Шорох, шелест, странные голоса насекомых и птиц. И внезапно — рокот мотора подъезжающего автомобиля, чавканье влажной травы под его колесами, визг тормозов.

Так быстро?..

Олег вскочил — глупо, стыдно, словно боясь быть застуканным не на посту. Не стоит, слишком много чести. Насыпал в чашку кофе и встал над чайником, по известному закону замедляя тем самым его закипание. Шаги, почему-то один человек, почему-то неуверенно, словно он здесь впервые. Двинулся было навстречу, но тут чайник наконец-то забурлил и щелкнул; ладно, подожду здесь.