Яна Дубинянская - H2O

Развернулся и зашагал напрямик через лес, чавкая по грязи, прыгая через поваленные стволы и пружиня на примятых ветвях кустарника. Просека, пробитая машиной, на глазах стягивалась, распрямлялась, зарастала, словно весна латала лес на живую нитку; вскоре Олегу пришлось пробиваться сквозь будто бы и нетронутые заросли. Он уже забеспокоился, как бы не потерять направление, когда, выставив локоть перед лицом, прорвался сквозь колючие кусты обратно к базе.

Тускло светилось окно кухни, и диспетчерская тоже мерцала из-под жалюзи голубоватым светом. Странно, монитор давно должен был погрузиться в спящий режим. Женька?..

Сейчас мы с ним поговорим. Один на один. Впервые за много лет, и сразу о решающе важном, но так даже лучше. Вдвоем мы с ним придумаем, как поступить. Не может быть, чтобы мы ничего не придумали — вместе.

Уже на пороге кухни Олег обнаружил, сколько глины, листьев, травы, мелких веточек прилипло к ботинкам, черт, не тащить же в диспетчерскую. Присел на корточки, пытаясь счистить грязь; бесполезно, логичнее разуться и вымыть руки. Непривычно ступая в носках по холодному линолеуму, подошел к мойке, о которую недавно ударилась голова службиста. Вроде бы никакой крови, хоть тут, считай, повезло. Отвернул кран, намылыл черные ладони и сквозь хлесткий звук воды о жесть вдруг услышал:

— Вы дозвонились Виктору Винниче…

Пытаясь закрыть воду, скользнул намыленной рукой по головке крана, чертыхнулся, обтер ладонь полотенцем и закрутил до упора; упали последние громкие капли. Женька молчал. Потом сказал странно взрослым, низким и напряженным голосом:

— Да… Да. Меня зовут Евгений Стеблов. Все предварительные переговоры по «Аш-два-о» Виктор Алексеевич поручил вести мне. Я вас слушаю, — и после длинной паузы: — Да, устраивает. Приступайте и будьте на связи. До свидания.

Завершил звонок, выдохнул громко, облегченно, по-мальчишески. Вскинул взгляд к двери, ко мне — и вздрогнул, будто застигнутый на горячем. Мой Женька, черт. На Виктора он смотрел совсем по-другому.

Тишина висела, как мертвый маятник. Надо было сказать хоть что-то, чтобы качнуть, привести в движение, оживить. Хотя бы самую незначительную малость:

— Ты включил его мобилку?

— Нас тут все равно засекли, — колюче отозвался Женька. — И это неважно уже. Да, слушаю, вы дозвонились Виктору Винниченко.

Метнул взгляд исподлобья, прижимая мобилку к виску. Вопросительный и досадливый, неуверенный и оценивающий. Как будто срочно решал про себя, имею ли я право тут находиться и слышать; кто его знает, может, и да, — забыл спросить у своего мудрого и всезнающего шефа… Но по-любому, лучше б меня здесь не было. Однозначнее, спокойнее, легче. До чего же я его напрягаю.

— Перезвоните в понедельник. До свидания. Блин, — Женька сглотнул, вытер лоб тыльной стороной ладони. — Еще и всякие придурки лезут не по делу, только линию занимают…

Запнулся, прикусил язык, как если бы сболтнул лишнее в присутствии неизвестно кого. Олег прошел наконец в диспетчерскую, мимо сына, мимо его затравленно-ожесточенного взгляда. Сел за компьютер. Монитор светился, мышка была теплее воздуха, ладонь легла поверх свежих отпечатков Женькиных пальцев. Что он здесь делал? С кем он говорил — по делу, и по какому? И ведь не скажет, если я спрошу просто и прямо. Не дали ему четких указаний на предмет того, можно ли мне говорить… если однозначно не запретили.

Моему сыну. Черт, черт.

Колебались кривые данных с комбинатов, подплескивая все ближе к красной черте, словно волны к ватерлинии. Но пока вроде бы не зашкаливало. На всякий случай отрегулировал уровни, разослал команду по вееру. Хотелось бы знать, что будет, если. Очень хотелось бы точно это знать.

— А Виктор тебе не звонил? — бросил негромко, не оборачиваясь от монитора.

— Нет, — сказал Женька, и в его голосе, кажется, дрогнул вызов. — Он и не должен звонить. Я справляюсь сам.

С чем он, черт возьми, справляется?!

Развернулся в кресле. В конце концов, так дальше нельзя:

— Женька…

— Что? — кратко, независимо.

— Тебе не кажется, что нам было бы правильно поговорить?

Мальчик вскинул глаза, явно прикусил дерзость на кончике языка. Сглотнул, прокатив кадык по тонкой шее:

— Допустим.

Он сидел напротив, настороженный, весь подобранный, как кошка в засаде. Лицо пошло красными пятнами, вспыхнули уши; я тоже когда-то очень легко краснел. Нет, так нельзя. Он — не я. Отдельный человек, говорила Ильма, просто нам, людям, трудно в это поверить. Но я постараюсь.

— Ты на меня обижен, правда? — начал осторожно, словно пробовал шестом топкую поверхность. — Ты, наверное, всю жизнь обижаешься, и есть на что. Нереально добиваться, чтобы ты прямо сейчас меня простил. Но я хочу, чтоб ты выслушал и, желательно, послушался. По крайней мере, принял к сведению, а не в штыки.

Женька пожал плечами. Молча; знак если не согласия, то непротивления.

— Знаешь, когда мне сказали в банке, что ты отказался от моих денег, я тут же вылетел туда, к вам. В субботу, мы разминулись. Встретился с…

— Я в курсе. Мать говорила, я ей звонил.

— …и узнал от нее, что ты работаешь на Виктора Винниченко. И вот с этого места давай поподробнее. Я никогда тебе не рассказывал… Давно, еще до знакомства с твоей мамой, у меня была другая жизнь, в прямом смысле. Биография, документы. И даже имя другое, не Олег Стеблов.

Прыгнули домиком удивленные брови:

— А какое?

Олег улыбнулся:

— Женька.

Сын присвистнул, подавил нервозный смешок.

— Что ж ты так? Скрывался от правосудия?

— В общем, да. Я бежал из тюрьмы.

Заговорил быстро, без паузы, без передыху:

— Тюрьма — это очень страшно, Женька. Невыносимо, несовместимо ни с чем человеческим. Безвоздушное пространство, в котором тем не менее приходится как-то дышать, и это хуже всего, ведь с каждым вдохом ты чувствуешь, как меняешься, теряешь самое главное в себе. Чтобы там выжить, надо выдернуть из себя несущую ось, перевернуть свой мир и все ценности в нем. Смириться, признать, что можно и так. Что от этого не умирают — без свободы.

— И за что тебя посадили? — равнодушно бросил Женька.

— Я как раз об этом. Ты же слышал о салатовом мятеже?

— Салатовой революции?

— Это в новой терминологии, после реабилитации в двадцать шестом. А тогда, в девятнадцатом, мы были мало того что мятежниками — на нас повесили ответственность за мировой экономический кризис, пускай уже тогда все понимали, какая это бессмыслица. Но состоялся показательный процесс. Меня осудили на пятнадцать лет. Как главного обвиняемого, зачинщика, полевого командира, — он сглотнул, перевел дыхание.

И продолжил:

— А Виктора Винниченко там не было. Хотя все знали. Официальный лидер нашего движения, он как-то сумел выкрутиться, остаться на свободе. И в двадцать шестом снова благополучно ее возглавил, «Нашу свободу». Правда, меня это уже не интересовало. У меня была — моя собственная, единственная, настоящая. Только она одна и имеет ценность в жизни. Мне бы хотелось, чтоб ты это понял. Чуть раньше, чем…