Владимир Ильин - Слишком умная собака

– Не интригуйте, Иван Александрович, – взмолился я.

Он опять помолчал. Потом с заметным усилием произнес:

– Хорошо. Я открою тебе всю правду, но с одним условием. Обещай мне, что никаких, так сказать, оргвыводов для себя ты из всей этой истории не сделаешь. Я имею в виду – скоропалительных и неумных оргвыводов… Обещаешь?

– Обещаю, – торопливо сказал я.

– Но позволь мне для начала сделать несколько отступлений, не имеющих прямого отношения к теме нашей беседы… Ты поступил в наш Дом, когда тебе было уже почти три года. С момента своего рождения ты упрямо молчал, и очень быстро выяснилось, что ты не слышишь, не видишь и не обладаешь даром речи, из-за чего матушка твоя естественным образом отказалась от тебя… В Доме малютки в течение трех лет тщетно пытались вернуть тебе хотя бы один орган восприятия, но ни одна из операций не принесла успеха. Тогда они плюнули на это дело и сбагрили тебя нам со спокойной душой. Конечно, ты не можешь знать этого, но в те годы существовала одна научная теория, согласно которой ребенок, до двух лет обреченный существовать в изоляции от общества, никогда уже не станет полноценным человеком… Все известные на тот момент наглядные примеры успешной ресоциализации слепоглухонемых – я имею в виду американку Келлер, наших Скороходову, Сироткина, Суворова и других – были слепы, глухи и немы лишь с определенного возраста, но не с момента рождения, как ты… Однако, поверь, что не жажда научной сенсации двигала мной, когда я приступил к твоему обучению, вовсе нет. Я просто-напросто обозлился на все научные закономерности и причинно-следственные связи – то бишь, на судьбу, выражаясь обывательским языком. Я подумал: "Будь прокляты все так называемые объективные законы, которые мешают человеку стать человеком!"… Или что-то в этом роде. Во всяком случае, именно эта злость на законы эволюции помогала мне не опустить руки в течение долгих пяти лет, когда у нас с тобой ничего не получалось. Я почти полностью переключился на тебя, предоставив других детей – кстати, тоже слепых или немых от рождения – заботам других воспитателей. И я никогда не забуду тот момент, когда ты впервые откликнулся на мой дактилоскопический вопрос: "Что ты хочешь?", ответив робко, еще непослушными пальчиками: "Пи-пи"! .. в смысле – сходить по-маленькому!.. В тот день я впервые напился вдрызг, как самый последний работяга в день получки !..

И.А. вскочил и стал нервно расхаживать по комнате.

– Это – отступление от нашей темы номер один, – сумрачно сказал он. – Таких отступлений можно было бы сделать очень много, но я их сделаю еще только два. Почему – именно этих, не спрашивай, я и сам не знаю… Когда тебе исполнилось десять лет, ты впервые понял, что такое новогодняя елка и для чего она нужна. Тогда я впервые встретил Новый год со слезами на глазах. Я ушел с общего праздника к себе в кабинет, заперся там наглухо и, глядя в окно на хоровод воспитанников в саду, рыдал, как крокодил, крупными слезами… А еще в моей памяти застряло занозой, как ты в тринадцать лет впервые понял, что люди могут говорить неправду, но не для того, чтобы обмануть, а чтобы развеселить себя и других – ради шутки. Коля Мещеряков, слепой мальчик, старше тебя на три года, просигналил тебе какую-то шутливую подначку – уж и не помню, что именно, – а ты взял, да и рассмеялся, вместо того, чтобы обидеться…

И.А. вновь уселся на мою постель и, глядя сосредоточенно в пол, будто там для него был написан текст доклада, продолжал:

– Теперь ты поймешь, почему я послал подальше Нила Степановича, когда он в первый раз заявился ко мне, как он выразился, "по важному государственному делу". Было это три года назад. Он долго ходил вокруг да около, ни разу не упомянув о тебе, а потом, когда я напрямую спросил его, чем, собственно, вызван его визит, поведал о том, что где-то за океаном изобрели некое страшное оружие. Будто бы научно-технический прогресс породил в виде нездоровой отрыжки такие мины, которые нельзя обезвредить. Будто бы эти мины реагируют на две вещи: на свет и на человеческий страх. Мне смутно припомнилось, что когда-то я уже читал один фантастический рассказ о том, как маньяк-изобретатель построил такой супертанк, который уничтожал всех, кто испытывал страх перед ним, но вступать в диспут на эту тему с необычным посетителем не стал. Вместо этого я полюбопытствовал с нехорошим предчувствием в душе, какое отношение это имеет к нашему заведению. Самое прямое, поспешил меня заверить Нил Степанович, самое прямое… Где гарантия, что подобные мины не окажутся в один прекрасный день в руках каких-нибудь безответственных террористов? И кто может поручиться, что в другой, не менее прекрасный денек, они не попадут в руки негодяев нашего, российского розлива? "Для этого вы и существуете, чтобы не допустить подобного", сказал я. "Конечно, конечно, – согласился Н.С. – Ну, а если все-таки?..". Игра словами мне начала надоедать. "Чего вы от меня хотите?", спросил я. Н.С. услужливо сообщил, что в недрах его ведомства родилась следующая идея: использовать против таких мин человека, который бы, с одной стороны, не знал, чем он занимается, и, соответственно, не испугался бы смерти, а с другой – мог бы прекрасно ориентироваться в условиях кромешной тьмы. И, по мнению Нила Степановича – а, главным образом, его руководства – лучше всего на эту роль подходил слепоглухонемой, причем начинать готовить его к подобной работе было бы целесообразно прямо сейчас… Может быть, как говорится, Бог милует, и такой человек вообще никогда не пригодится, но лучше все-таки заранее постелить соломку… И вот тут-то он наконец упомянул тебя. Он сообщил, что "его ведомство" внимательно изучило те немногие научные статьи в журналах по психологии, которые я опубликовал после того, как дело с тобой, Артем, сдвинулось с мертвой точки, и сочло, что именно "этот удивительный подросток" – кандидат номер один для выполнения "важного государственного задания"…

Вот тут я, признаться, взбесился и послал Нила Степановича вместе со всем его ведомством ко всем чертям. Я выдал возмущенную тираду, причислив Н.С. и компанию к тем чиновникам, которые не видят в несчастных детях, лишенных слуха и зрения, людей и которые считают весь труд воспитателей Дома бессмысленной тратой денег… Н.С. слушал меня внимательно, кивал головой и даже что-то конспектировал в пухлой записной книжечке. Это конспектирование стало последней каплей, и я выпроводил Н.С. самым беспардонным образом.

Однако, расстались мы, как оказалось, не окончательно. Когда в стране началась странная, умом не постижимая катавасия, когда передрались разнообразные политические течения, ручьи и лужи, когда на юге страны началась война с вакхабистами, и газеты стали все чаще и чаще сообщать о попытках шантажа правительства угрозами массового террора – тогда-то я вспомнил о предложении Нила Степановича. Он был легок на помине. Он заявился ко мне в компании худосочной особы женского пола, которую отрекомендовал как Марию Павловну Палкину, предназначенную для замещения вакантной должности сестры-хозяйки в нашем Доме, и я понял, что пресловутый "прекрасный день" настал… К тому времени ты стал уже почти полностью самостоятельным, Артем, и пора было подумать о твоем будущем. Помнишь, как я пытался устроить тебя то на фабрику инвалидов, где клеили картонные коробки, то на курсы машинописи слепым методом? Я знал, что, рано или поздно, тебе самому придется зарабатывать на кусок хлеба, но ни один из предложенных мною способов заработка тебе не понравился. Я уже начинал бояться, что неправильно воспитал тебя, Артемка. Ведь самое главное и самое трудное, как я считал, заключалось в том, чтобы исключить твою, пусть даже невольную, подспудную, но все-таки зависимость от других людей и чтобы ты сам понял и поверил в это… К моменту повторного визита Нила Степановича мне стало казаться, что я, жестоко просчитавшись, перегнул палку и не заметил того момента, когда ощущение свободы в твоей душе перешло в элементарный эгоизм… Неужели, думал я, мой мальчик, вместо того, чтобы ощущать свою неполноценность, ударился в другую крайность и возомнил себя уникальной, драгоценной личностью?