Алексей Грушевский - Игра в Тарот

Забыть, скорей забыть и легко умчатся в наполненную светом бесконечную высь!

Но об этом оставалось лишь только мечтать, проклятая пуповина не только не давал ему рвануть в вышину, а непрерывно его дёргала, пытаясь впечатать в разверзнувшееся под ним уродство, затащив обратно в обмякшее тело.

Через какое-то время тело повесили на кресте. Он парил над ним, со скуки рассматривая причудливые узоры из колючек тернового венка, охватившего безвольно повисшую голову. Перед крестами скучало несколько легионеров, раввины о чём-то возмущённо галдели, показывая в его сторону. Он сделал усилие и оказался прямо над ними. Они возмущались надписью на табличке, прибитой в изголовье креста, и чем свет кляли прокуратора, который таким образом их оскорбил, не желая менять надпись.

— Он написал: «Царь Иудейский». Как будто мы заставили его распять собственного царя. И когда Каиафа потребовал переписать, он ответил: «Что написано, то написано». Надо жалобу написать! Надо, надо, надо….

Ему стало скучно от их тупости и мелочности. Он сделал круг, полюбопытствовав — как обстоят дела на соседних крестах? Там узники лихорадочно пили дурманящий напиток. Потом ему стало интересно, когда к его телу подошли матроны с кувшинами полными дурмана. Неосторожно он опустился вниз к самому изголовью, и тут же оказался втянутым в внутрь своей, как он уже теперь совершенно ясно понимал, повешенной на кресте телесной тюрьмы, нет скорее уже не тюрьмы, а камеры пыток. Что есть силы, он забился, пытаясь разорвать сжимающие его тиски плоти, и вырвавшись наружу, увидел, как опечаленные матроны отходят прочь от креста, расстроенные тем, что им не удалось своим питьём облегчить муки страдальца.

Больше ничего интересного не происходило, и он повис над крестом, покачиваясь туда сюда, страдая, что приходиться бессмысленно находиться рядом с этой тоской и уродством, но, главное, что он был не в силах улететь туда, куда он рвался всем своим существом.

Постепенно почти вся публика разошлась. Остался только страдающий на солнцепёке римский караул, да трое раввинов с понурыми слугами, вынужденных томиться на солнцепёки по непонятной прихоти своих господ. Раввины же, судя по всему, были назначены оставаться тут до самого конца, дабы убедиться, что смерть смутьяна действительно наступила.

Так продолжалось довольно долго, поэтому, когда рядом с крестами появилась группка новых людей — двух всадников в сопровождении слуг, несущих кувшины и какие-то предметы, он стремительно подлетел к ним, пытаясь развеять скуку. Всадники спешились. Один из них, оказалась, закутанная с ног до головы в лёгкие, но полностью скрывающие внешность покрывала, женщина, другим Руфос.

— Среди этих раввинов есть ваш человек? — спросила женщина, и он узнал голос Зары.

— Да, вон, тот, самый высокий, из них. Его зовут Иосиф Арифомейский — показал Руфос.

— Он сможет зафиксировать факт смерти?

— Да, он уже предупреждён — в голосе Руфоса послышались нотки гордости.

— Вы ловко работаете — Зара слегка поклонилась.

— Когда он очнётся? — спросил Руфос.

— Точно нельзя сказать, но уже скоро. Когда это произойдёт он, должно быть, захочет пить. Ему надо будет дать снадобье из этого кувшина — Зара лёгким движением подозвала одного слугу.

— Его парализует? — спросил Руфос.

— Да.

— А он очнётся?

— Должен — после тяжёлой паузы ответила Зара. — Он изранен. Опьянён. Достаточно провисел на солнце. Увы, всё может быть…Наложение одного снадобья на другое может дать неожиданный эффект, а тут ещё бичевание, распятие… В любом случае, его надо снимать как можно быстрее, лучше сразу после принятия снадобья. Кто знает, в каком он состоянии, дело могут решить минуты.

— Мы сможем, это сделать, только когда придёт подкрепление. Не раньше.

— Понимаю — сокрушённо вздохнула Зара. — Поэтому надо подготовиться, чтобы, когда это произойдёт, не пропала бы и секунда. Тащить его в город не будет времени, надо подготовить убежище где-то здесь рядом.

— Я этим займусь — ответил Руфос с лёгким поклоном.

Руфос быстро удалился, вскочил на лошадь и галопом помчался в город, сопровождаемый подозрительными взглядами раввинов.

Зара присела, на поставленную слугой скамейку, с напряжением глядя на повешенного, в которого его непрерывно тянуло, и внутри которого он так не хотел снова оказаться.

Так как больше ничего нового не происходило, он опять вернулся в своё прежнее положение прямо над крестом, занявшись попытками подняться как можно выше.

Прошло уже достаточно времени, прежде чем произошли новые изменения вокруг крестов. Сначала примчался Руфос. Он тут же подошёл к Заре и, склонившись, стал что-то ей говорить. Она удовлетворённо кивала, не сводя взгляда с повешенного.

Потом ему стало всё трудней и трудней оставаться вне висящего внизу тела. Его неудержимо потянуло вниз. Несколько раз он падал в наполненную болью плоть, и каждый раз с всё большим трудом вырывался наружу. В одно из таких освобождений, когда он несколько мгновений сумел задержаться над увенчанной терновым венком головой, он мельком увидел, сопротивляясь тащащей его вниз силе, что Зара стоит прямо перед крестом, напряжённо глядя на повешенного.

Больше он ничего не видел, его заполнила боль, безжалостно сжигающая боль. Он слился с телом, наполненным страданием и единственным желанием, наполнившим его в этой безжалостной пытке, была мучительная, выворачивающая наизнанку, жажда, настолько безбрежная и ненасытная, что, казалось, она теперь и стали им. Сквозь пульсирующую муть, залившую глаза, он смутно видел, едва различая происходящее в раскалённом мареве внизу, как Зара смачивает в кувшине какую-то губку и передаёт её легионеру. Тот, нацепив её на копьё, ткнул ей ему прямо ему в губы. Он почувствовал какой-то резкий солоноватый запах, шибанувший, казалось, прямо в мозг и прохрипел из последних сил:

— Жажду!

После чего он инстинктивно впился в протянутую ему губку, жадно высасывая её, в тщётной надежде напиться. Вкус её был отвратителен. Но мало того, что пропитавшая губку жидкость не утоляла жажды, она, проникая в него, приводило к тому, что органы, соприкоснувшиеся с ней, мгновенно немели. Сначала нёбо, потом горло, а потом, по мере того, как бесчувствие разливалась по тело, и все остальные члены становились деревянными. Скоро он полностью одеревенел. Боли, как и собственно никаких других чувств уже не было. Но сознание, странное дело, осталось. Спорадически пульсируя, оно урывками фиксировало события внешнего мира. Так что он мог безучастно наблюдать за происходящим прямо пред ним, и очень слабо чувствовать прикосновения, как, наверное, так называемые, неживые предметы.