Алексей Грушевский - Игра в Тарот

Было легко, необычно легко, настолько легко, что он вышел из своего тела, и паря, всё выше и выше, ликуя, созерцал происходящие под собой.

Он смотрел и смотрел радостно и отстранённо, как, внизу, усердные палачи бичуют залитого кровью какого-то несчастного, мотающего в забытье безвольной головой. Как за ширмой огромный человек, в такт ударам бичей, что-то есть силы, напрягаясь, открывает свой рот. Как беспокойная Зара, смотрит и смотрит в непрозрачный бархат занавеси, прямо туда, где происходит казнь, как будто она могла что-то разглядеть сквозь неё. Как сурово и внимательно наблюдает прокуратор, с презрительной и брезгливой улыбкой, за беснующейся у подножия его трона за цепью легионеров ликующей толпой.

Поднимаясь, всё выше и выше, он видел, как несчастного узника отвязали и поволокли по ступенькам к толпе, оставляя кровавый след на белизне мрамора. Как цепь легионеров расступилась, и комок окровавленной плоти вынесли прямо к отшатнувшимся от него раввинам. Как вставший прокуратор показывает на него, и что-то говорит, торжественно подняв руку. Как раввины, нерешительно переминаясь, уже собрались идти прочь….

Наверное, он так бы и улетел, навсегда, в сверкающую высь, вскоре совсем потеряв из виду и радостно забыв все эти совсем уже ему не интересные картины пустой суеты внизу, если бы не Зара. Когда израненное тело опять втащили вверх и положили у подножия трона, она вышла из-за ширмы, с широким тазом в руках, и стала лить на несчастного какую-то жидкость, торжествующе гладя на раввинов. Тот час же он стал тяжелеть, и, низвергнувшись вниз, очнулся запертым в изломанном теле, распластанным перед прокураторским троном, и сквозь помутневшие зрачки увидел, как недавняя удовлетворённость на лицах раввинов, сменяется ненавистью. Они глядели своими пылающими злобой глазами куда-то поверх его, и он понял, хоть был и не в силах двинуть своё бесчувственную одеревеневшую плоть, чтобы проследить их взгляды, что так смотреть они могут только на Зару.

Было, уже двинувшиеся прочь, члены синедриона остановились, развернулись и снова подошли к цепи легионеров, и за ними послушно прихлынула, начавшая было уже рассасываться, толпа.

— Распять, распять, распять! — загрохотало сначала над раввинами, потом пошло волной вширь по толпе заполняющей дворцовый двор, выкатилось за его приделы, и пронесясь, казалось, над всем городом, вернулось обратно непрерывно грохочущим всё громче и громче эхом, грозившим со временем усилиться до такой степени что, казалось, готовый родиться из этого шторм мог бы играючи смести стены и башни дворца.

Прокуратор глянул на огромные песочные часы, и улыбка почти сошла с его лица. Он переглянулся с торжествующей Зарой, подошёл к ней и тихо спросил:

— Зачем ты сделала это?

— Иначе бы он умер, прокуратор — скрывая в низком поклоне торжествующую улыбку, ответила прекрасная колдунья.

— Что у тебя в тазу? — спросил он.

— Вода с отварами из целебных трав. Его бичевали слишком долго. В него вошло столько снадобья, что он мог бы уснуть навсегда. Никогда нельзя рассчитать точную дозу при такой процедуре ввода — Зара почтительно и виновато улыбалась.

— Она хорошо пахнет, совсем не как яд или кровь… — задумчиво произнёс сокрушённый прокуратор, как-то весь невольно осевший.

Он в каком-то странном забытье, опустил в воду ладони.

— Ну, что ж, я умываю руки. Теперь твой час, делай из него ожившего мертвеца — прошептал он.

Видно соприкосновение с водой вывело его из морока. Он вздрогнул, недоумённо огляделся и снова выпрямился, вспомнив себя. Его взгляд, ещё мгновение назад потерянно рассеянный снова приобрел стальную твёрдость, и он, подойдя к краю площадки, поднял над собой только что омытые руки, показав толпе ладони с ещё не высохшими прозрачными каплями, сверкнувших на мгновение в солнечных лучах, и, в наступившей тишине торжественно и громогласно провозгласил:

— На мне нет его крови!

Он не констатировал факт, он обвинял, он угрожал, он последний раз предупреждал, требовал одуматься и отступиться, и обещал мстить.

Учителя веры, вздрогнули, почувствовав неизъяснимый страх, и невольно отшатнулись от цепи легионеров, невольно сомкнувшись в плотный дрожащий комок. Но через некоторое время они, сжавшиеся и сбившиеся в кучу, понемногу отошли от охватившего их животного ужаса. В едином гурте, вместе с ощущением взаимного тепла и локтя, к ним пришло понимание — они победили! И потому сначала тихо, потом всё громче и громче, торжествующе и дерзновенней они, ликуя, засмеялись, обнимаясь, целуясь и поздравляя с победой. Радость от их кучки волной передалась всей толпе, и скоро все в ней, ещё недавно голосящие от ненависти, впали в какое-то нервное веселье, словно то, что они вытребовали смерть для человека, для большинства из них совершенно незнакомого, принесло им необыкновенное счастье.

Два легионера подняли Еушу, протянув за его спиной длинное копье, накинув на толстое древко его руки. Чтобы он не соскальзывал, кисти прикрепили к палке верёвками. Водрузив концы копья себе на плечи, они буквально потащили его обмякшее тело.

Еуша видел всё происходящие со стороны и немного сверху, только на этот раз он не поднимался лёгко и быстро вверх, а тащился за телом связанный с ним какой-то не видимой пуповиной, и потому дёргаясь туда-сюда, как воздушный шарик на верёвочке. Время от времени эта пуповина судорожно сокращалась и он втягивался обратно в свою израненную плоть, и тогда на него сразу со всех сторон обрушивались боль и стеснение от такой неудобной и жёсткой, давящей его, оболочки, что, он сразу же начинал стремиться выйти из неё прочь, и, наверное, потому в эти мгновения тело узника начинало дёргаться, слышался стон, и несчастный, как казалось, даже пытаться шевелить ногами.

Через некоторое время постоянная борьба с этой невидимой упругой пуповиной привела к тому, что он научился её растягивать довольно далеко, и теперь он описывал вокруг процессии замысловатые круги, подлетая поближе к тем или иным персонажам, чтобы их получше рассмотреть и послушать. Да, в отличие от своего прежнего ничем не сдерживаемого полёта, который происходил в полной тишине, на этот раз, видно из-за этой пуповины, благодаря которой, он всё ещё оставался укоренённым в своём бывшем теле, он мог слышать и даже, еле-еле, обонять.

Восприятие тоже отличалось от его первого полёта, оно не было светлым, радостным и лёгким. Видно ограничение свободы ранило его сознание, и потому то, на чём он останавливал свой взор, пугало его своим уродством и несовершенством. Всё, исключительно всё вокруг, стоило лишь приглядеться, было каким-то карикатурным искажением, злым гротеском, фантастическим танцем чудовищных масок. Люди были грязны, вонючи, некрасивы, их сотрясали спазмы жутких гримас, их дёрганые вихляющие движения, в которых не было ни грамма изящества, приводили к тому, что с них непрерывно сыпались облака мельчайшей трухи и отвратительнейшего сора, закручивающиеся в своём полёте множеством беспорядочных вихрей. Он очень страдал, что незримая пуповина не даёт ему улететь высоко-высоко, как в прошлый раз, чтобы оттуда, в наполненной светом тишине, мельком взглянув на всё это творящееся внизу непотребство, и, в последний раз, лёгкой мимолётной тенью печали выразив своё сожаление, забыть навсегда.