Владислав Задорожный - Защита от дурака

Чунча склонился ко мне, шепча в самое ухо:

— Ваше высококачество, лучше нам уйти. Народ впервые в такой ярости сжигает чучело Дурака. Тут что-то не то. Посмотрите, как они злобствуют.

— Это они — меня! — внезапно громко сказал я.

Чунча поволок меня с трибуны, на которой толпились размордевшие воители «нового поколения». Я не успел подойти к ступенькам, как вдруг заметил непорядок совсем рядом. Кто-то выскочил из толпы и кинулся в промежуток между лиловыми, оцепившими трибуну. Это была агломератка.

Она пробежала несколько шагов, я стоял, ошеломленно уставившись на нее. Вдруг телохранитель навалился на меня. Неподалеку кто-то истошно закричал. Еще какие-то вопли. Тяжелое дыхание телохранителя — мне в щеку. Меня подхватывают и несут. Кровь. Нет, не моя. Лиловые расшвыривают агломератов, прокладывая мне путь.

Через две дольки времени я уже был в Оплоте.

Возле меня суетился врач. Подскочил с докладом оранжевый:

— Покушавшаяся — некая Фашка — схвачена. Чунча легко ранен. Она стреляла в вас. Что прикажете с ней делать?

Я тупо уставился на него. Фашка?.. Да, Фашка.

— Фашка, говоришь?

— Так точно.

— Отпустить… Впрочем, нет. На воле ей теперь опасно. Пусть пока живет в неприсутственной части Оплота. Охранять. Лично отвечаешь за ее жизнь. И чтобы ей все необходимое.

— Как это благородно…

— Вот, вот… сообщи о моем благородстве прессе. А теперь — вон.

Я сходил еще к Чунче, справился о его здоровье. Увы, его легко ранили, в самом деле легко.

— Как неприкосновенные? — внезапно спросил я его.

— Они живы. Их стало даже больше. Вместо публично избираемых сотен — тысячи, если не миллионы.

— Вы сбиваете ракеты?

— Но осколки-то разносятся по вселенной!

— Вот и ладно… — сказал я, покидая безмерно удивленного Чунчу.

Светило понурилось, Нет, мне здесь не жить — блохе неловко на лысом месте.

Я не смог, может быть, не успел, поведать, как я стал Незыблемым. Зачем? Да и нет сил.

Когда, при Пиме, я ратовал за учреждение касты неприкосновенных, я смутно предвидел и свою победу в путче, и свое нежелание писать правду — потом… все, все, предчувствовал… даже то, что я их разгоню… и не без умысла создавал эту касту крепкой… И теперь то, что я, за неимением времени и желания, не дописал, вы прочтете в докладах неприкосновенных. Рано или поздно их заметки соберут… ужасный момент… лучше не думать о нем.

Прощайте. Надеюсь, одной ампулы хватит.

Я искренне хотел…. ну да что там теперь оправдываться. Я освобождаю вас от себя.

Вы свободны. Дурака больше нет.

Меня во мне не было: я тщательно собирался в одну точку, и эта точка, дрогнув, стала удаляться от меня, но я, оставшийся, даже не шевельнулся, чтобы возвратить себя удаляющегося, потому что главней теперь был тот, кто находился в болезненно пульсирующей точке, которая вдруг стала укрупняться, укрупняться — или, точнее, на нее словно вызырился глаз микроскопа, и она оказалась вселенной со всем множеством заключенных в ней смыслов, которые внезапно стали один за другим проясняться для меня, потому что я вышел из себя и пристально разглядывал себя для того, чтобы единство меня распалось на крупицы, и эти крупицы можно было бы прощупать, разделив на то, что находилось во мне от рождения, от тех клеточек матери и отца, соединенных и взращенных в меня, и на то, что было от деревушки, спящей днем с открытыми ставнями, от бабушкиных сказок о Дураке, от дедушкиных фырканий, от ребячьих дразнилок, от Праздника взросления, от уксуса, пролитого Примечанием мне в мозг, от Фашки, кричащей: «Нет, не хочу!», от кичащейся своей серьезностью Агломерации, от скрытности Джеба и пугливого героизма Пима, от горечи правды и от сладости лжи, от восстаний и путчей, от объятий Додо и плевка Фашки, от банальной шлюхи, ставшей моей женой, и от пустодума Брида, ставшего моей совестью, — от всех тех впечатлений, которые бурлили во мне, не сливаясь в единое течение, и только издалека меня можно было принять за личность, тогда как я был свалкой, куда каждый бросал свои мнения, суждения, выводы, вопросы и ответы.

Я перестал быть и с удивлением понял, что и не был.

Я был лишь дрожащей стрелкой какого-то незнакомого мне прибора. По прибору стучали — и я вынужденно качался в определенную сторону, ясно указывая на что-то, чего и сам не мог объяснить.

И только поняв, что я — не был, внезапно ощутил, что я — есть, и болезненная, пульсирующая точка приближается ко мне и смыкается со мной, совпадает со мной — и вот она во мне, пляшет в груди, рассыпается на десяток жгучих точек…

Я открыл глаза.

Рядом колебались крупные тени. Где я?

— Вы в Оплоте, Мой Президент, — ответил — голос, уловивший, как видно, мой шепот. — Ваша бесценная жизнь вне опасности. За это ручаюсь я, ваш врачеватель.

Неожиданно пелена спала с моих глаз, и я почувствовал себя совершенно бодрым и здоровым.

Я увидел большую комнату, врача и двух его ассистентов, ласкатель вместо окна.

— Все вон! — приказал я.

Ассистенты поспешно вышли. Врачеватель не сдвинулся с места. Я в раздражении уставился на него — агломерун, лицо разбито крупными морщинами, глаза не блестят.

— Мой Президент, — тихо сказал он, — я все знаю.

Наши взгляды встретились, и я, несмотря на страх или, может, именно благодаря страху, поразился чудесной глубине глаз Врачевателя. Они напомнили мне несерые круглые глаза Фашки.

— Я бредил? — спросил неожиданно спокойно.

— Да. И я узнал, что вы Дурак.

Я сел на кровати. Он поплатится жизнью. Только убить его надо прежде, чем кто-нибудь войдет. Не то крикнет, или он уже… Или еще кто-нибудь мой бред…

— Вы уже раззвонили об этом? — поинтересовался я.

— Нет. И не спешите убирать свидетеля. Быть может, я выскажу вам одну весьма необычную, но интересную мысль. А потом делайте со мной, что хотите. Я — агломерун, и мне нечего терять, кроме нескольких недель жизни.

Я согласно кивнул, подошел к двери, запер ее и вернулся на место.

— Вы бредили больше пяти попыток. Агломерации не сообщили, что вы пытались покончить с собой. Просто, мол, заболели. Вам заменили две трети органов — наша медицина впервые произвела такую тотальную реплантацию, благополучный исход был весьма сомнителен. Я, не полагаясь на ассистентов, неотлучно находился при вас.

Это произошло во вторую ночь. Вам стало вдруг резко хуже, ассистенты побежали за новыми приборами, а я не спускал глаз с ваших подрагивающих век. Вдруг вы очнулись, посмотрели на меня и громко, отчетливо произнесли: «Никто не знает, что я Дурак. И никогда не узнает.»

Я так и обмер. Разряд испуга спаял воедино ваше признание и общеизвестный факт, что вы обезвредили Дурака убили, надо сказать, при странных обстоятельствах, о чем в народе гуляют самые невероятные слухи.