Михаил Чернолусский - Фаэтон

Как в Дынхее можно жить? Мостики, полусгнивший деревянный настил, где поглубже — лодки, скованное болотом существование. А чем люди дышат? Утяеву пришлось захлопнуть форточку — таким смрадом тянуло снаружи.

И он со страхом думал: может, и Ефремушка теперь где-то здесь, среди болотных людей, в каком-нибудь бараке для заключенных? Этот трагический вариант был вполне реален, ибо, поразмыслив, Утяев пришел к заключению, что его друг, бесспорно, оказал сопротивление солдатам, вышедшим навстречу с ружьями наперевес, и тут-то его схватили и увели. Единственное, что ставило под сомнение этот вариант, — было поведение Икса. Почему переводчика так смутила профессия Ефрема? Сколько ни ломал Утяев голову, ответа не находилось.

— Как говорится… э-э-э… — беспомощно прошептал Утяев. Болела голова, ныли ноги. Он решил лечь, может, заснет.

Ефрем в самом деле оказал сопротивление. Увидев солдат с ружьями наперевес, он спрыгнул в кювет, залег. Стрелять было глупо, но на всякий случай он вынул пистолет из кармана. Солдаты прошагали мимо. И он хотел уже было подняться, как неожиданно несколько человек набросились на него сзади. Разбросав хилых солдатиков, он поднялся и выстрелил в воздух, но тут еще набежали синие солдаты и в конце концов отобрали у него оружие, скрутили, связали и повели, подталкивая в спину прикладами.

Его заперли в темном, без окон, сарае. Сидел связанный долго, ждал. Наконец пришли военные. Начался допрос. Переводчик — огромный детина с красной мордой — разговаривал грубо. Ефрем почему-то решил, что перед ним фашист. Не выдержав, огрызнулся:

— Сбавь малость тону, дубина!

Тот ударил в лицо кулаком. Ефрем ответил ногой в живот.

— Ах ты шкура фашистская! Я фронтовик, хлеборобна ты расист, мерзавец, захватчик!

Переводчика оттащили, заставили перевести слова. Ефрема. И тут произошло неожиданное. Ефрема быстро развязали, вывели из сарая, разрешили умыться, попить, закурить. Потом посадили в машину и куда-то повезли — далеко за город, за болото.

Так он снова стал хлеборобом, ибо привезли его в поселок, где жили сельскохозяйственные рабочие.

На другой день утром он уже был в поле, копал картошку, которая, казалось, растет не только на всех материках, но даже на почве инопространства, ибо чем бы без нее человеку питаться?

Икс сдержал слово. Утром, позавтракав в довольно грязном буфете, Утяева, Людмилу Петровну и детей посадили в автобус и повезли в новый город Гонхей.

Дорога все время шла в гору, и уже одно то, что они выбирались из болот, было приятно. Проехали небольшой участок леса, и снова потянулись заборы, но теперь более крепкие и высокие. Однако, привстав, Утяев увидел на фоне голубого неба черные жерла пушек. Вновь опустившись на сиденье, он встретился со взглядом Икса. Тот понимающе улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал Икс.

Но после вчерашней истории с рюкзаком Утяев теперь не очень-то верил переводчику…

Новая высотная белая гостиница была вовсе не хуже любой новой гостиницы в любой столице мира.

Только окружали ее большей частью корпуса недостроенных домов, а несколько уже функционирующих зданий было явно нежилого типа. Утяев понял, что разрекламированный красавец Гонхей существует пока лишь на чертежах в архитектурных мастерских.

Оформив гостевые карточки и заплатив в кассу авансом пятьдесят пять пуговиц, они поднялись с рюкзаками в свой люкс. Икс предложил устраиваться и пообещал через час вернуться со справкой о местонахождении Ефрема Ивановича. Утяев дал на расходы переводчику еще пять пуговиц.

Закрыв за Иксом дверь, Утяев вернулся в комнату и сказал Людмиле Петровне:

— Чует мое сердце, этот тип уже знает, где Ефрем Иванович, и тянет, чтоб побольше выманить денег.

— О горе наше! Не жалейте вы их!

— Не так уж велик наш мешок… Ругаю себя, что разрешил Ефремушке транжирить деньги в Желтом Дьяволе.

— Мы же за возвращение на родину платили, а попали…

— Вновь в неволе. Еще худшей…

Людмила Петровна, разговаривая, снимала с Маратика рубаху, носки, чтоб выстирать их в ванне, где уже мылась Ася.

— Да где же мы находимся? На земном шаре такого безобразия нет…

— Как говорится, либо сон наяву, либо явь во сне.

— Только бы выдержать! Только бы выдержать! Я хочу вернуться на родину, домой…

Утяев решил, чтоб избежать лишних расходов, не обедать в столовой, а питаться пока оставшимися продуктами и стал выкладывать содержимое рюкзаков на стол.

Когда раскрыл свой рюкзак, замер в ужасе: мешка с деньгами не было! Сдавило дыхание, он опустился на стул, держа рюкзак в трясущихся руках.

— Что с вами, Ростислав Захарович? Утяев не мог говорить.

— Что случилось?

— Украли деньги, Людмила Петровна.

— Деньги?.. Кто?.. Не может быть! Давайте искать!

Но Утяев не двинулся с места. Вор скоро вернется, будет смотреть, улыбаясь, в глаза, и его не схватишь, не назовешь вором, ибо не пойманный — не вор, да еще в диком городе, где в любую минуту тебя из туриста могут превратить в заключенного.

Хлебороб, крестьянин. Нет, это не просто тот человек, кто пашет, не зная при этом, чью землю, под какую культуру. Не тот человек, кто живет в деревне и работает по принципу — куда тебя пошлют, что прикажут. Это не бездумный, беззаботный исполнитель чужой воли и чужих планов. Хлебороб, крестьянин — это хозяин! Только ему природа доверяет свои тайны, а земля — свою судьбу. На машинах ли он работает или по старинке за плугом ходит, из лукошка семена разбрасывает, серпом жнет, цепами молотит и от трудовой соли грубеет его рубаха, или при галстуке он сидит за рулем и нажимает на податливые педали, — все едино он пребывает в вечной заботе и вечном страдании за урожай, за скот, за машины и за доходы-расходы. Вот где начинается хлебороб-крестьянин — в заботах, в делах им осознанных. Он — профессор поля, оно властвует над ним; но и подчиняется ему, ибо почва есть живая часть живой природы.

Ефрему разрывали душу горькие мысли. Не стал он хлеборобом, а стал сельскохозяйственным рабом. Дали ему ложку, носи за голенищами, чтобы было, чем щи хлебать. Дали одеяло, подушку, соломой набитую, и место на нарах, чтоб было где спать.

Утром, когда разбудят — встанешь, куда покажут — пойдешь, что прикажут — сделаешь. В остальном твое дело телячье. И чему только обрадовались дураки, когда узнали, что он хлебороб? Любому делу на почве можно научить за день. И будешь вкалывать, набьешь на руках мозоли, спина с недельку погудит, потом привыкнешь, — вот тебе и сельхозработник… Но не хлебороб — крестьянин, нет! Что они понимают в этом слове, тупицы!..

Неволя. Ефрем один. Друзей потерял. Черт его занес в этот Аграгос! И старикашка, шельма, ни слова не сказал. Корысти, конечно, Крот никакой не преследовал, урок преподал. А этими уроками Ефрем уже сыт по горло. Взял бы в соображение, глупец белобородый, что дети при Ефреме и женщина. Кому урок, кому мученья.