Далия Трускиновская - Феминиум (сборник)

– Ты пила зелье? – Она увидела полупустой пузырек, и сразу отпустил холод, угас под целительной волной догадки.

– Кажется, да.

Сенги открыл глаза и улыбнулся.

– А вот и ты. Странно, что ты так задержалась. Иди сюда, – и так распахнуто-ласково улыбнулся, что у нее подкосились колени.

– Он тоже?

– Ну да. – Викл наконец справилась с одеждой. – Мы очень хорошо провели время.

– Вижу.

– Ну что же ты, – опять позвал он, – иди ко мне.

Светлейшая отвернулась, зло стиснув зубы. Это не он, это зелье. Святые, но почему для этого нужно зелье, почему он не хочет сказать это сам?

– Заткнись, Сенги, ты пьян, – рявкнула Викл.

– Ты пила зелье. Я не думала…

– Что, светлейшая?

– Не важно.

– Нет, это важно. – Отшвырнула сапог, встала перед ней, босая, растрепанная, тревожными зрачками пожирая ее лицо. – Это важно, светлейшая.

– Викл, я…

– Ты думала, я не посмею? Да? – Она вымученно ухмыльнулась. – Видишь, я смогла. – Вздернула подбородок, мотнув растрепанной гривой. – Смогла!

Светлейшая приподняла бровь.

– И что?

– А то! – выкрикнула зло и вдруг, словно сломалось что-то внутри, задрожала. – Что я говорю?! Прости меня, прости, – она рухнула на колени, ткнувшись лицом в жесткие, золотые узоры платья Лакл, и жалко разрыдалась. – Я совсем сошла с ума. Прости меня. Я ненавижу его. Он отнял тебя у меня. Прости меня, прошу. Я глупо сделала, но я совсем отчаялась, ты не замечаешь меня. Избегаешь.

– Нет, – Лакл погладила её по голове, невесомо касаясь волос. – Это не так.

– Правда? – Викл подняла заплаканное лицо, отчаянно мечась глазами. – Скажи мне.

– Он всего лишь мужчина, – ее пальцы скользнули по влажной щеке, нежно, бережно. – И мой избранник. Но не более, глупышка, не более. – Пальцы скользили, лаская. – Не придумывай больше, чем есть на самом деле. Тебя мне не заменит никто.

– Правда? – робко улыбнулась Викл.

– Правда-правда, – Лакл улыбнулась тоже.

– Ты не сердишься на меня? – Викл поймала ее ладонь и прижала к губам. – Скажи, – шептала, целуя пряно пахнущие, тонкие пальцы.

– Разве на тебя можно сердиться?

– Значит – нет?

– Значит – нет.

– Ты возвращаешь мне жизнь, – потянулась к ней, сияя мокрыми глазами. – Благодарю.

– Глупышка.

Тени скользят, мнутся, прячутся от лепестка пламени в руке. Длинный коридор. Тихо. Ночь прильнула к стеклам огромных окон и следит, давит тысячеглазым взглядом в спину.

Лакл зябко поежилась. Святые, как длинны коридоры в заезжих домах. Как безжизненны. Отыскала нужную дверь, толкнула, беззвучно отошло в сторону массивное полотнище. Свет призрачно отделяет сумрак от ночи, серебрится на грязных узорах стен, кутает в тени маленькое, низкое ложе.

Спит. Все еще спит. Такое юное, такое непростительно спокойное лицо. Раздражение паутинкой ткалось внутри в бесконечные, острые нити. Зачем позволила? Зачем? Но кто же знал? Викл, что ты наделала? Дурочка. Сладкая моя дурочка.

Он открыл глаза. Удивление плескалась в зрачках, сонное, доверчивое, он не узнавал ее, рассматривал как чудесную картинку.

– Выспался?

Голос. Бархат кошачьей лапы. Нежный, но так близко смертельные когти. Сенги улыбнулся. Женщина прекрасная, добрая смотрела на него. Ждала ответа. Кто она? Святая? Да, это она, та женщина с картины. Святая…

– Сенги!

Хлестнула по щеке, больно, отрезвляюще.

– Вы похожи на святую, госпожа, – зачем-то прошептал он вслед ускользающему видению.

Она усмехнулась.

– Как мило. Еще чуть-чуть, и я расплачусь от умиления, – присела она на краешек ложа. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, госпожа.

– Сомневаюсь. Я прекрасно знаю последствия зелья, – усмешка текла по холодным губам. – Слабость, головокружение, судороги, лихорадка. Так что не лги мне.

– Простите, госпожа. Я не хотел вас огорчить.

Вздернула тонкую бровь, хотела сказать что-нибудь ядовитое, но промолчала. Он лежал так близко. Но не было сил протянуть руку. Ночь окутывала ее давящей пустотой, студила пальцы до ломоты.

Огромные, очерченные синяками лихорадочные глаза, испарина на лбу, ее взгляд скользил по-хозяйски придирчиво, губы припухшие, сухие, на запястьях багровые отметины. Всю ночь! Проклятье! Брезгливая гримаса исказила лицо.

– Еще никогда я не делила мужчину с другой, – голос ровно выводил фразу, правильно выдерживая интонацию. – Это унизительно, избранник.

– Но вы же…

– Да. Разрешила. И только ей. Больше бы никому. Бедная девочка. Она не должна была. – Вскочила, прошлась по комнате, тек по коже черный шелк, расплескиваясь у ног. – По закону я должна вас убить. Тебя и ее.

– Как вам будет угодно, госпожа.

Она вновь села, заглянула в тревожно распахнувшиеся глаза. Испугался. Да, милый мальчик, как бы ты ни молил о смерти, ее ты все же боишься.

– Я еще не решила, как мне поступить.

Тишина. Свеча потрескивает на столике, неподвижный язычок пламени бутоном дремлет на тонкой ножке фитиля.

– А может быть, отпустить тебя? – Слова вырвались сами собой, как игривые, глупые котята. Бессмысленные, ненужные слова, просто каприз, навеянный долгой, холодной ночью.

– Госпожа, – застенчивый, радостный свет озарил его лицо, – вы правда хотите?

Ей захотелось его ударить. Из всех сил. Чтобы угас этот свет. Этот нестерпимый свет, который никогда не появлялся, когда он видел ее.

– А ты хочешь этого? – Лицо застыло послушным, дрессированным зверьком.

– Да, госпожа.

– Даже после стольких ночей со мной?

– Не по моей воле, госпожа, – прошептал он едва слышно.

– Да? – слегка удивилась она. – Бедный мальчик. Я так жестоко с тобой обошлась. Ты простишь меня?

– Госпожа, тут нет вашей вины. Я не знал обычаев. Это случайность. Это моя вина.

Долго смотрела на него, искала насмешку. Святые, все никак не привыкну к его простодушию.

– Не вини себя, – невесомо прикоснулась к его руке, – не надо.

– Госпожа, вы так добры. – Свет переполнял его, лихорадочный, страстный, сжигающий.

Отвела взгляд, пряча под ресницами. Невыносимо, святые, это невыносимо видеть.

– А когда ты станешь жрецом, ты будешь вспоминать меня?

– Я не смогу забыть вас, госпожа.

– А наслаждение, которое я подарила тебе, ты будешь помнить?

– Госпожа…

– А наши долгие ночи? Сенги, наши долгие ночи ты будешь помнить?

– Госпожа…

– А город, Сенги, ты еще не видел город. Там столько интересного. А ты станешь калекой. И ничего, слышишь, ничего уже нельзя будет изменить. Разве ты не будешь жалеть об этом?

– Нет, госпожа, – мучительный румянец залил его лицо. – Нет.

– Жаль. Мне жаль, Сенги, что я не стала, – она всхлипнула, – для тебя…

Послушные слезы щедро заструились по щекам.

– Госпожа, – он растерялся, – прошу вас, не надо.