Артем Белоглазов - Живи!

Я думаю, не примелькались ли мы тут? Не пора бы переехать, купить новую одежду?.. Мысли будят в памяти жуткие события, случившиеся в Беличах. Воспоминания — вот, что хуже всего. И тем не менее сейчас они важны как никогда. С каждым новым днем открывается частичка прошлого, и в этом обычно нет ничего приятного. Я вспоминаю вспышки гнева, которые заслоняли собой разум. Убийство несчастной мартышки, отрубленная кисть Ловица… Вспоминаю румяного Алекса и себя, приказывающего: умри! Лица, дома, вещи… Среди них попадается кое-что похуже морозного блеска топора и кастрюли в цветочек…

Наконец я засыпаю, и мне опять снится печальный русский демон. Снежинки кружат над головой; снег падает и падает, облепляет руки и плечи демона, но не тает, потому что его тело холоднее льда. Вскоре он превращается в снеговика: и только крылья за спиной подрагивают, как бы доказывая, что демон жив. Нелепое желание охватывает меня: хочется взять морковку и воткнуть снеговику вместо носа.

Опошлить — так легко.

В баре дым стоит коромыслом.

Это двухэтажное здание из дубовых брусьев, облицованных внутри шпоном. Тут две полированные стойки, множество ламп в разноцветных матерчатых абажурах, широкая лестница, ведущая на улицу. Здесь царит эклектика: на стенах висят персидские ковры, зеркальца от пудрениц и автомобильные покрышки, а пол усыпан конфетти. В баре подают кислое, грошовое пиво и десертное вино из разграбленных погребов Миргорода и близлежащих деревень, славящихся виноделием. За стойкой два бармена: негр и китаец. Тощий китаец ловко управляется с коктейлями, плечистый негр — иммигрант из Кении — предпочитает разливать дешевые напитки и делает это нарочито грубо: часто недоливает и обсчитывает клиентов. Зато с негром можно поболтать о том о сём — он никогда не против. С китайцем болтать сложнее — он немой, и вместо языка у него торчит безобразный обрубок. О китайце рассказывают страшные истории: мол, из-за неосторожного слова погибла его возлюбленная, и он вырвал себе язык; есть версия, что язык отрезали за ужасные преступления, и еще одна, где упоминаются охотники. Домыслов много: чего только не выдумает праздная публика, которая бездельничает даже в такое время, когда надо изо всех сил бороться за свою жизнь и жизнь близких — работая и возрождая город.

Вечером, после смены, сюда заскакивают рабочие. Встречаются и мелкие клерки в заношенных пиджачишках; клерки нужны всегда, в любое время — даже на том свете они будут вести учет грешников и праведников. Без учета и контроля мир, по их мнению, обессмыслится. На мягчайших диванах в глубине заведения лежат торгаши, потягивая из бокалов крепленое вино и фирменный коктейль «Суматра» — смесь водки, томатного сока и жгучего перца. Поодаль сидит охрана: квадратные телохранители меланхолично цедят содовую или минералку. На их лицах уныние и скука, но ничего не поделаешь — работа. Иногда телохранители заходят в бар без клиентов, и тогда пьют наравне со всеми. А то и побольше.

Я появляюсь в баре после девяти вечера. Люди уже достаточно пьяны, чтоб у них развязался язык, и недостаточно трезвы, чтобы узнать меня. Я принял необходимые меры: раздобыл черный парик и очки с затемненными стеклами, а щеки и подбородок слегка вымазал сажей, имитируя въевшуюся угольную пыль. Мой облик неуловимо изменился: я похож на одного из вольнонаемных шахтеров, которые то приходят, то уходят из города — порой навсегда, неловко ступив за край бездны. Одежда на мне под стать — прочная, качественная униформа. Из нагрудного кармана не без шика высовывается краешек белого платка. Шахтерам платят немало, однако никто их не трогает, даже самые отъявленные бандиты. Шахтеры и так почти смертники. К тому же для многих сейчас нет ничего страшнее, чем спуститься под землю. Люди стремятся забраться как можно выше.

Я заказываю у негра темное пиво, светлое — отвратительная кислятина, им довольствуются рабочие. Негра зовут Джим, он брякает стаканом о стойку и наливает крепчайшее темное пиво, вполне сносное, несмотря на дешевизну. К чему не могу привыкнуть — это к двухсотграммовым стаканам, которых хватает на один добрый глоток. Пью залпом и требую еще. Джим, не отвлекаясь от разговора с уже изрядно набравшимся красноносым фермером, наполняет стакан, на этот раз недоливая четвертинки. Каналья! Но я помалкиваю. Устраиваюсь на табурете поудобнее, сдуваю шапку пены и, прислушиваясь к разговору, цежу пиво. Фермер, пожилой мужчина в кожанке, фланелевой рубашке и джинсах рассказывает какую-то жуткую байку. Бармен хитро щурится, его темная рожа горит любопытством.

— …да сам пойми: что я мог еще подумать? Черный силуэт посреди поля. Сначала думаю: пугало сынок наконец поставил. Сколько ему твердил: поставь ты пугало, житья от проклятых ворон нет, а он всё ленился. А тут — силуэт. Ну, мыслю: образумился сынок. Понял, что главнее землицы и того, что на ней растет, нет ничего. Поумнел, значит. Я — шасть к пугалу, а оно — ко мне! Сначала решил: почудилось. Не-ет. Гляжу — надвигается. От испуга чуть с ходулей не грохнулся, это я-то! Три года хожу, не падаю, а тут… Замер, ни жив ни мертв, сердчишко колотится. Пот насквозь прошиб — рубаха на спине вмиг отсырела. И дёру, главное, дать боюсь. Что делать? — ума не приложу. А оно всё ближе, и не пугало вовсе — человек. Вот только страшнее человека того я не видал: черный, костлявый и седой — ну полностью седой, хотя лицо вроде и молодое. Одёжка на нем как на вешалке болтается. А рядом второй силуэтец проявился: худенький, изящный, длинноволосый. Девушка. Точь-в-точь Софка моя, покойница. И тоже седая. А за спиной у них — вот те крест, провалюсь на месте, если вру! — крылья за спиной расправляются. У него — черные, как у ворона, а у девчоночки — сизые, голубиные, только побольше, конечно. И идут они — ты глаза-то не пучь, не вру я! — прямо по земле, без ходулей, да и вообще, кажется, босиком! А я стою — и двинуться не могу. Глаза у них — синие-синие, и до того жутко, аж мороз по коже… а я — ни с места! Ходули как приросли… Ладно, песик мой, Пуфик, скотинка милая, ненаглядная: тяф-тяф! — следом, значит, увязался. И рычит, и лает, и прыгает. Он меня и спас, из ступора вывел: развернулся я, да такого стрекача задал — пыль столбом завивалась! Пуфик — впереди, лапками сверкает. И я не отстаю. Оно, наверно, потешно со стороны: мужик в летах на ходулях скачет, да только мне в ту минуту не до смеха было…

Негр хмыкает, скалит зубы.

— Не веришь, что ли? — с угрозой спрашивает фермер и рывком приподнимается над стойкой. — Не веришь мне?!

— Отчего ж не верить, масса Георг, очень даже верю, — отпрянув, частит Джим. — Ночью всякое случается, — и выставляет перед фермером стопку. — Водочка, масса Георг, за счет заведения. Успокойтесь.