Артем Белоглазов - Живи!

— Почему?

— Простите, вы кто по профессии?

Я улыбнулся:

— Дворник.

— Я — Блюхер, — представился он. — Вам не понять меня.

— Попробуйте объяснить.

— Даже если поймете, это знание слишком страшное. Вы убьете меня, лишь бы забыть о нем.

— Рискните.

Он закусил нижнюю губу и стал похож на морщинистого постаревшего колобка.

— Смотрите, — он ткнул пальцем в кришнаитов, — это кришнаиты.

— Верно.

— И они счастливы, потому что играют в жизнь. Проклятье человека — слишком серьезное отношение к жизни. И чем умнее человек, тем быстрее осознает, что время игр кончилось, и знание это приносит страх.

— Каким образом кришнаиты могут играть в жизнь?

— Вы не понимаете, — опечалился мужчина. — Во славу Господа Кришны они обрубили себе крылья. Я так и знал, что вы не поймете.

— Угощайтесь пивом, — предложил я.

Он подозрительно взглянул на меня.

— Не похожи вы на дворника. В вас что-то потустороннее, и вы пытаетесь скрыть это от самого себя. Я боюсь вас. Вы не меняли правила игры?

— Вряд ли.

Он усмехнулся:

— Ну конечно. Куда вам. Вы же дворник! Даже не знаете о философских категориях.

— Увы, — признался я. Мы стукнулись кружками. — Девушка, — окликнул я официантку с изящными парадными крылышками, — еще парочку.

Она вздрогнула и торопливо зацокала каблучками по тротуару.

— Просто проходила мимо, — хихикнул Блюхер. — Они все проходят мимо. Где официанты?! — забарабанил он кулаком по столешнице. — Требую официантов!

Я вспомнил загадочный сон… девушку… и, помотав головой, чтоб избавиться от непрошеных мыслей, подошел к стойке, где заказал пять кружек пива. Мы выпили по две.

— Браа… эт для кого? — Захмелевший Блюхер тянулся к пятой кружке.

— Для седой девушки, — ответил я, всматриваясь в прохожих. — Не трогай.

— Ммм…

— Еще хочешь?

— Уммм…

Мы выпили еще. Пена щекотала ноздри, в голове плескался мутный алкогольный туман.

— Бэ… ну т знаешь… я этой т-тряни и грююю… ну т понимашь…

Он чмокал и чмокал губами, этот Блюхер, боящийся, что я его убью, а я думал, как прекрасно будет, если синеглазка придет выпить с нами и расскажет, откуда она взялась, откуда знает меня, и что за бред насчет планеты приписки, и зачем влепила мне пощечину, когда я не смог вспомнить какую-то сову…

— Йа-а… ну и, панимаш… грю ей… и дверью — хлоп!

— Погоди. Что ты говорил о страхе жизни без игры?

— А-а?.. — В его глазах светилось непонимание.

— Ты вообще помнишь, что рассказывал?

— Ни-и-и…

— Ты счастлив сейчас?

— Т-та… — Он взмахнул руками, потерял равновесие и шлепнулся на пол. Так и сидел в луже, и хохотал, смеялся взахлеб, а мимо проходили степенные гуманитарии с пухлыми томиками под мышками. С брезгливым недоумением и затаенным страхом косились они на Блюхера — так иные дети глядят на опустившихся родителей, в глубине души осознавая, что их ждет подобное будущее.

Я поднялся на заре: расшвырял по углам палые листья, собрал мятые сигаретные пачки, полил из шланга закоченевших ангелов. Двое оттаяли и сразу полетели на юг. В шесть утра потопал домой. Ступени скрипели, нагоняя тоску. У двери лежал конверт из плотной бумаги, я поднял его и сунул за пазуху. Кожу жгло, будто под рубашку сыпанули раскаленных углей. Я разделся, кинул письмо на журнальный столик и, чтобы не было так грустно и одиноко, начал строчить ответ, не вскрывая конверта. Я не осознавал, что пишу, и имеют ли мои слова хоть какой-то смысл; возможно, смысл был в том, чтобы освободиться от условностей, от всякой системы и порядка.

Я написал: «Брыля, дорогая». Зачеркнул и написал заново.

«Марийка, родная моя, я рад бы вспомнить себя, но не могу. Не хочу. Я счастлив и желаю, чтоб счастье это длилось и длилось. Помнишь ту байку о подопытной зверюшке, которая умерла от наслаждения? Не спала, не ела, только давила на кнопку, стимулируя центр удовольствия. Я — та самая зверюшка. Я заигрался, Марийка, и единственный способ уйти от игры — забыть».

Я перечитал письмо. Так я узнал имя голубоглазой незнакомки — ее звали Марийка. Имя было смешное и милое, как она сама. Затем я вскрыл конверт, в нем лежали бумаги, заполненные ровными бездушными строчками; буковка теснилась к буковке, не оставляя свободного места. Официальные документы. Мне? Зачем?! Каждый лист проштемпелеван синим треугольником с надписью: «Бог». А я, дурак, решил, что пишет Марийка. Но Марийкой здесь и не пахло. От бумаг исходил эфемерный, но незыблемый, неподвластный даже времени запах, то, что действительно отличает людей от животных: пахло деньгами. Нет, не так. Денег здесь нет. Что-то другое, совершенно иная плата.

Сквозь дырки в небе накрапывал дождь. Кафе было закрыто на переучет официантов, и я остался на улице. Прислонившись к фонарному столбу, считал воронов, моих извечных спутников. Вóроны считали меня и других прохожих, отчего те спотыкались о заледеневших насмерть херувимчиков и разбивали в кровь носы. Те, кто не падал, показывали вóронам кулаки и ругались на санитарную службу. Подросток с куцыми, размалеванными в кислотные цвета крылышками попросил у меня сигарету.

Я достал из кармана официальные бумаги за подписью Бога. Пацан посмотрел на меня как на больного. Кришнаиты на площади взлетали к дырявому потолку неба.

— Ты не знаешь, зачем я день и ночь хожу в эту забегаловку и болтаю с мертвыми недофилософами? — спросил я.

— Чиво? — растерялся мóлодец.

— Мне что-то нужно от них, не могу понять — что именно. Кажется, я хочу, чтобы меня в чем-то переубедили.

— Дай курить, — сказал подросток.

— Всё без толку. Наверное, недостаточно умен.

— Дебил! — Парень топнул по луже, обрызгав меня. Я моргнул. Подросток ухмылялся и молча ждал моей реакции. В глазах его читалась скука беспросветных будней, похожих друг на друга, как вагоны товарняка, и злость на мир, где нечем себя занять, где можно лишь слоняться без дела, но это не приносит ничего, кроме новой порции скуки. Я улыбнулся юнцу и быстро, без замаха ударил. Он упал в лужу, хватаясь за щеку: между пальцами струилась кровь. Я вдребезги разбил ему губы. Издалека засвистели, я развернулся и быстрым шагом пошел прочь. Но меня ухватили за локоть и куда-то потащили.

— Отпустите! Немедленно отпустите! — возмутился я.

— Заткнись! — сказали мне. — Каждое твое слово может быть использовано против нас.

— Я оборонялся!

— Нет! — вопил подросток. — Он первый напал! Чокнутый! С-сволочь! Дрянь! Пончиков — сволочь!!

В его глазах горело несчастье.

— Откуда ты меня знаешь? — успел крикнуть я, прежде чем загремел в воронóк. Решетки на окнах сложились в кресты, напоминая о кровожадном Боге.

— Тебя все знают и ненавидят! Ты сволочь! Г-гад!