Артем Белоглазов - Живи!

Настоящих людей мало, все они притворяются ангелами, а кто-то — аггелами, и поклоняются Богу, обитающему в каменных дебрях. Я не верю в Бога, но побаиваюсь: вроде бы я ему сильно задолжал. Словно бросая вызов угрюмому лесу, я выхожу на его закованные в асфальт улицы, пристаю с расспросами к теням и ангелам. Ищу умников и выуживаю у них информацию, чтобы расширить свою территорию, изучить и отвоевать у Бога новый квартал.

Я люблю гуманитариев и терпеть не могу технарей: однажды после разговора с программистом меня полночи рвало ноликами и единичками.

У пересечения Оранжевой улицы с площадью Миротворцев днем всегда людно. Ночью здесь только вóроны: плюются огнем, каркают, носятся над перевернутой статуей Литератора в центре площади. Днем можно встретить молодых способных авторов, они бродят вдоль лотков, забитых пухлыми томами, что принадлежат перу разложившихся классиков. Авторы ищут свои книги и не обращают друг на друга внимания. Но их книг нет и не предвидится, поэтому многие уходят в запой. К двум пополудни статуя обращается фонтаном свежих идей; струи искрятся драгоценными камнями, притягивая к себе голубей, молодых авторов и шмыгающих под ногами кроликов. Кролики тысячами прыгают в фонтан и, захлебнувшись идеями, тонут. Я выбираю место за пыльным столиком в кафе под открытым небом. Неспешно цежу пиво. Прислушиваюсь к разговорам. Жду, когда настанет нужное время.

Оно всегда настает. Обычно спустя две кружки. Когда во второй кружке показывается дно, я, даже если пиво отвратительное, смакую глотки, отхлебывая по чуть-чуть, и жду. К началу третьей кружки обязательно появится собеседник. Скорее всего, помятый и нетрезвый; с заплатами на локтях, запахом дешевого одеколона и сползающими на кончик носа очками в пластиковой оправе. Он будет заикаться и водить пальцем по столешнице, развозя скисшее пиво. Рисуя формулу, быть может, формулу сознательно пропитого успеха. Его философский камень на дне пустой кружки, в глазах — алкогольная усталость, а за плечами — два мутно-сизых крыла. Очередной разочаровавшийся талант. Как они достали, уроды.

Сегодня всё не так. Сегодня день чудес. Когда солнце, как водится, пряталось за тучами, ко мне подошла девушка.

— Здрасьте вам. — Она поставила сумочку прямо в пивную лужицу, и лужица тут же высохла.

Девушка была стройная, худенькая, милая и курносая. И попка что надо. Я ощутил небывалое по силе желание хлопнуть ее пониже талии и смутился. В голубых глазах девушки сверкало лукавое понимание: она знала все мои желания. Ее седые волосы мерцали ангельским нимбом. Что-то бесконечно таинственное и непознанное чудилось в девушке при свете горящих вместо солнца фонарей. Она словно явилась с другой планеты.

— Вы откуда? — спросила она.

— В смысле?..

— Планета приписки какая?

Я горько вздохнул: всё ясно, сумасшедшая. Ну конечно, сумасшедшая, ведь это я должен был спросить: с какой вы планеты? Жаль. Девушка напомнила мне… Нет, это не она. Надо улыбнуться — вежливо и отстраненно. Лучшей из моих равнодушных улыбок. Да. И мы разойдемся навсегда. Она уйдет прочь, уверенная в себе, эта стерва. Дамочки вроде нее не глядят под ноги, поэтому она споткнется о примерзшего к асфальту херувима и поцарапает коленку. Или расшибется и умрет. Пусть умрет. Пускай. Зачем она мне? Совсем не похожа на ту, бывшую…

— Алё! — Девушка помахала ладонью перед моим лицом. — Вы меня слышите?

— Слышу, — буркнул я. — С Венеры.

— Не врите. — Ее щечки вспыхнули румянцем. — Вы врете. Зачем?

— Я с Венеры, — повторил я. — С планеты дождей.

— Не слышала о такой, — виновато развела руками девушка.

— Это очень далекая грустная планета.

Она вдруг резко наклонилась ко мне. Я отшатнулся.

— Сава, — попросила она, — ну вспомни. Вспомни себя! Ты же самый лучший, самый-самый! Савелий. Мудрая Сава. Алмаз, талантище. Вспомни, прошу тебя. Ну? Лапушка моя. Вспомни, а?

— Я…

Она размахнулась и залепила мне пощечину. Вверх полетели снежные искры, поднялась метель. Тьма окутала меня плюшевым одеялом, я разучился видеть, слышать и чувствовать. Сова — какое странное имя. Кто это?

— Это ты, — сказала девушка.

Я вновь сидел в кресле и смотрел на нее. В ее глазах стояли слезы.

Я не знал ее, она знала меня — вот и всё.

Я шел, спотыкаясь об ангелов, вмерзших в асфальт. С набережной тянуло холодом, я кутался в пальто, поправлял на шее колючий белый шарф. Шмыгал носом. В ботинках хлюпала вода, губы потрескались от соли, крылья насквозь промокли. Кажется, я упал в море. Мне помогли выбраться и дали сухую одежду, вот только ботинки пожалели. Кто бы это мог быть? Никого, кроме теней, не видно. Но они нематериальны. Значит, меня спас Бог. Почему же я еще жив? Встреча с ним, говорят, фатальна. Для меня — тем более, ведь я в него не верю.

Я понял, что сплю. В голове со скрипом крутились зубчатые шестерни мыслей: кем была та голубоглазая девушка в кафе? Уверен, она спутала меня с другим. Я не знаю ее. Она не та, не моя бывшая, не Брыля.

Во сне было пустынно, звенели ледяными иглами кипарисы, автоматы, торгующие газированной водой, покрылись изморозью. Я подошел к автомату, чтобы глотнуть газировки. Но кто-то раскурочил стенки острыми когтями, вскрыл нутро и вырвал дозатор. К горлу подкралась тошнота, я в страхе оглянулся: автоматы лопались с тихим треском, выворачивая наружу железные потроха. Я побежал. В выбеленном жестокими морозами небе плакали херувимы. Я не останавливался, пока не уперся в громаду кинотеатра. Болела нога — я подвернул ее. Слева и справа был тупик, сзади — тоже. На ветру колыхалась выцветшая афиша. Я заковылял к ней, то и дело оборачиваясь: чудилось, что Бог, изуродовавший автоматы, может убить меня в самый неподходящий момент.

С афиши смотрели голубые, мокрые от слез глаза. Сава, вернись, умоляли они. Вернись, малыш. Хватит дурить. Ты мой самый-самый. Мой, только мой. Вернись, прошу тебя!

Мы играли в гляделки: кто кого пересмотрит, наконец я отвел взгляд. Афиша исчезла. Я силился понять, что это за глаза, чего им от меня надо, и с какой они планеты. И зачем хотят испортить мне жизнь.

Наступил день книжной ярмарки. На моем любимом перекрестке было тесно: среди лотков, звеня бубенцами, танцевали кришнаиты в желтых одеждах, за сутулыми спинами торчали обрубки желтых крыльев. Продавцы и зеваки бились об заклад — взлетят кришнаиты силой молитвы или нет. К моему столику почти сразу подошел толстый неуклюжий мужчина в шерстяном костюме. Он непрерывно кашлял, на бледном лице выделялись темные мешки под глазами и пунцовые губы. Мужчина поведал мне о трех философских категориях игры, и я заказал ему пива. Он выдул кружку, жадно причмокивая.

— Цвет нации спивается, — доверительно сообщил он. — Кришнаиты никогда не взлетят.