Марина Воробьева - Тут и там: русские инородные сказки - 8

Или вот еще кафе на Гагарина — подвальчик с оранжевыми столами и медленной музыкой. И кофе там дешевый. Раз в неделю можно себе позволить. Рита присмотрела уголок у окна за искусственной пальмой — там можно просидеть целый вечер. Почитать что-нибудь. Подписаться на «Литературу в школе», перечитать «Жизнь Клима Самгина», а там уже видно будет.

Становится так тепло, что Рита расстегивает плащ и убирает шарф в сумку.

Еще можно съездить в Ростов к тете Свете и в Саранск, к папе на кладбище. А в Доме культуры по воскресеньям концерты, все на них ходят, а Рита нет. Можно начать ходить.

А еще, думает Рита внезапно, можно бросить все, сдать квартиру здесь, уехать в Питер, снять комнату в общежитии, выучиться на искусствоведа, гулять по Невскому проспекту, каждый день бывать в Эрмитаже, а летом ездить купаться в Комарово. Думает — и замирает, и жмурится в страхе, ожидая, что с неба прямо в макушку ей шарахнет тяжелая справедливая молния. Но ничего не происходит. Рита обнаруживает у себя на лице улыбку и позорно бежит с рынка, прикрываясь воротником. Городок-то крошечный. Кто-нибудь обязательно увидит. И обязательно поймет, о чем она тут размечталась.

Ей противно от самого слова — «размечталась», но губы и щеки как будто свело, никуда не девается неправильная эта улыбка, Рита и в автобусе едет с ней, надев очки и надеясь, что рядом нет никого знакомого.

В конце концов, какой смысл мечтать о том, чего не может быть?

А Питер — вот он, ночь в поезде — и все дела.

А на остановке продают рыжеволосых куколок, запечатанных в полиэтилен. Если бы Рите было десять, ее маленькое сердце осталось бы здесь, с этими пластмассовыми длинноногими девочками, у которых настоящие туфельки, короткие серебристые платья и нарисованные большие глаза.

Когда Рите было тридцать два — полтора года назад то есть, — она пожалела денег. И куклу — не купила.

Теперь-то она таких глупостей не делает. Она оставляет себе сто рублей до воскресенья и хочет сказать продавщице, что — вот эту, справа, у нее личико миленькое, — и не может ничего сказать, в горле комок, в глазах черно, и асфальт под ногами весь перекосился, чтобы обидно стукнуть ее по затылку.

Но Рита сильная. Очень сильная. Через десять минут она уже переходит дорогу — зареванная, в испачканном плаще, с таблеткой валидола под языком и рыжей куколкой в пакете.

И Ленка не сонная и не грустная, ничего у нее не болит сегодня, и Риту она сразу узнает. Счастье, оказывается, есть. А дежурит сегодня добрая татарка Мила, она всегда разрешает остаться допоздна.

Рита вдыхает счастье, впитывает его кожей, у нее розовеют щеки и расправляются плечи, а Ленка уже подставляет лапку с обкусанными ногтями — накрасить ядовито-малиновым лаком, и надевает ободок этот ужасный — получается очень даже ничего, и визжит от восторга, увидев роликовые коньки.

В десять часов Риту выгоняют домой.

Она вдруг остро и отчаянно жалеет, что нельзя пойти и прямо сейчас умереть. Чтобы сегодня прошло, а никакого завтра не было, оно подлое и гадкое, чтобы оно не наступило, как всегда наступает — тяжелой и плоской лапой.

Ей так плохо, что кажется — хуже быть не может.

И правда, ничего хуже не случается. Во всяком случае, однажды она везет домой на такси худющую и бледную, но совершенно живую и уже почти здоровую Ленку.

А дальше все идет как обычно: наступает осень, начинается учебный год. На рынок ходить с Ленкой — мука: она все время требует купить какую-нибудь дрянь и ревет, хотя большая уже девочка; а Рита больше не может держать себя в руках и орет на нее, и думает: а вон у той женщины такое знакомое лицо, а вдруг это моя родительница из седьмого «Б», стыд-то какой.

Церковь не построили: то ли грунтовые воды оказались слишком близко, то ли пробили какую-то важную трубу — в одну августовскую ночь ухнули в яму и доски, и камни, и мертвые липы, и даже одна живая березка.

Кафе с оранжевыми столами закрыли — говорят, потому, что убили хозяина. Теперь там совсем другое кафе, и колонки грохочут — зайти противно. И кофе дорогой.

Полставки Рите не дали, потому что пришла новая девочка — прямо из института. Беленькая такая, наивная до ужаса и очень милая — Рита на нее не в обиде.

В октябре Рита хитроумно соблазняет биологиню Машеньку тортиком и безлимитным интернетом, оставляет ее с Ленкой на выходные и отправляется в Питер, но добирается только до Ленинградского вокзала — ровно через пять минут после отхода поезда. Она так устала, что у нее даже нет сил расстроиться.

Рита еле-еле успевает на последнюю электричку, возвращается домой и курит в подъезде, сидя на чемодане с колесиками. Разглядывает почтовые ящики и пару минут удивляется — соседские все помятые, обшарпанные, разломанные, а у них с Ленкой ящик красивый, зелененький, с аккуратным номером квартиры.

Ну да, конечно, понимает она вдруг и тихонько смеется, вот в чем дело, я же так и не подписалась на «Литературу в школе».

— Роджер, она заперта.

— Я знаю. Сейчас проверю. Ну вот, заперта. Пошли вниз.

— Роджер, я тебя жду.

— Да, да, иду. Дай поднимусь на секунду, что там с дверью. Все, пошли.

— Роджер!

— Сейчас, сейчас. Я быстро. Я наверх и обратно. Не помню, запер ли дверь.

— Роджер, запер!

— Сама ты «Роджер запер». Перестань дразниться. Две минуты.

Ну все, отъехали.

— Роджер, ты куда?

— Слушай, мне нужно вернуться.

— Зачем?

— Да дверь эта. Я не уверен насчет нижнего замка. Езжай сама, я скоро приеду.

— На чем?

— На автобусе. Там недалеко, я доберусь, езжай. Мы же не можем вдвоем уехать, не зная, заперта ли…

— Роджер!

— Кончай на меня так смотреть. Я все знаю, у меня тяжелый характер. Я скоро.

Пошел, проверил, вернулся, стал ждать автобуса, вернулся с автобусной остановки, проверил, спустился, сел в автобус, вышел через остановку, вернулся, поднялся, проверил, поехал снова. Приехал в результате на два часа позже.

— Роджер, где ты был?

Она подозревает измену. Она во всем подозревает измену, но не в этом дело. Она уговорила меня пойти лечиться.

Профессор сидит, седенький такой. Врач. Объясняет. Понимаете, говорит, уважаемый, мы сначала с вами договоримся, что вы проверяете дверь на один раз меньше, чем обычно. Всего на один только раз, да? Это же в целом ничего не изменит?

Ну, в целом, наверное, не изменит. То есть я бы не был так уверен, но…

— Вы же хотите лечиться?

— Да, хочу.

— Идемте.

И мы идем к моей двери, мне уже смотреть на нее противно, но я не могу уйти из дома, ее не заперев, поэтому мы туда идем и я ее запираю.

— Заперли? — спрашивает профессор.

— Запер, — соглашаюсь я.