Марина Воробьева - Тут и там: русские инородные сказки - 8

— Верно ты все говоришь. — Ао оторвался от кружки и значительно поднял палец. — Но «научиться» — не то слово. Кто попало и не научится. Заразиться можно. Понимаешь, мальчик? Заразиться. Вот как ты смотрел на Тюленя сегодня — и подцепил эту заразу. А заразиться можно, если есть предрасположенность. Вот у тебя она есть. Может быть, ты такой родился, а может — тварь у тебя в душе дырку высверлила, и теперь в нее хлынуло… Хлынуло. — Ао не нашел подходящего слова — назвать, что хлынуло в душу изумленному пареньку на площади перед исковерканным памятником Видалю, и, махнув рукой, допил пиво.

— А другие что умеют особенного? — шепотом, спросил паренек. Глаза у него уже блестели — от счастья.

— Ну вот Ао, например, ничего не умеет. Зато он так любит смотреть, как дождевые капли от луж отскакивают… В общем, стоит ему задуматься, как тут же дождь и пойдет. Для того он сегодня сюда пришел — подарить этому месту первый дождь. Хо создает бесподобные пейзажи. Он — истинный мастер гармонии.

— И в чем угодно, да?

— Да. Ты понимаешь. А вот Ганна. Отчаянная девица, как сама жизнь. И конечно, живые твари лучше всех у нее получаются. О! — Видаль хлопнул ладонью по столу. — Ганна, душа моя, не сделаешь ли ты мне в честь праздника подарок?

— Для тебя — что угодно! — лукаво прищурилась Ганна. И добавила: — Сегодня.

— Только сегодня? Эх, надо бы пользоваться случаем, да ради друга чем не пожертвуешь! Ганна, сердечко мое, попробуй научить Хо лягушек делать, а?

— А сам говорил, этому не научить! — засмеялась Ганна.

— Я говорил, да Ао меня поправил. Научить нельзя — заразить можно. Давай, девонька, душа моя, постарайся, сделай нам лягушечек зеленых, сладкоголосых! И пусть Хо с тобой рядышком посидит, может, и его зацепит?

— Крепко уже место стоит? — спросил Мак-Грегор. — Не развалит она его?

— Крепко-крепко. — Видаль откинул со лба мокрые волосы. — Да я и подержу, поправлю, если что. Дело того стоит.

Хо расплылся в улыбке: его страсть к лягушачьему пению всем давно была известна, потому и растил он места такие, где озера, или пруды, или медлительные реки лениво плескались в заросшие камышом берега.

— Жадный какой! — Ганна покачала головой, глядя в глаза Видалю. — Решил лягушечками разжиться на халяву.

— Ты думаешь, у меня своих нет? Полно! Я о друге радею. Плюс некоторое видовое разнообразие… не помешает здешнему биоценозу.

Мак-Грегор фыркнул, Кукунтай зашелся хохотом.

— Какие, однако, слова знает! Ты еще про экосистему вверни.

— И вверну, если с умными людьми толковать придется. Не с вами, убогими, — рассмеялся и Видаль. — За работу, Ганна!

— Я уж и не знаю теперь, как подступиться, — опустила ясны очи Ганна. — Тут лягушки все по науке, правильные, а мы, убогие, лепим, как господь на душу положит.

— Правильно, Ганна, молодца! — подскочил к ней Олесь. — Бросай его, за меня иди, а ему мы прохвессоршу какую найдем.

— Вот ужо! — показал кулак Видаль. — Невесту отбивать…

Но встали наконец из-за стола, пошли по берегу всей гурьбой, и парнишка с ними, не отставая от Видаля.

Расселись на песке у камышей, не слишком близко к Ганне, но и не дальше двух шагов: живое творить — редкое умение, им заразиться любому не помешает, хоть бы даже и одних лягушек, и забава, и польза немалая.

Ганна вытянула стройные ноги, оперлась позади себя руками в берег, закинула голову — кудри черные на песок легли, подбородок точеный, смуглый в луну нацелился.

— Давайте, ребята, все смотрите, — разрешил Видаль, запихивая птицу в просторный карман куртки. — Я этот кусочек удержу.

Мастера вполглаза приглядывались к светлой штриховке камышей на темном небе, к серому песку, нежным движениям прозрачной воды. Такой маленький кусочек можно запомнить в точности. Воли себе не давай, не пытайся на свой вкус переделать — и не будет ущерба. Да вот только мастерам оно самое трудное и есть — не пытаться переделать чужое на свой вкус. Но терпели.

Паренек по имени Рутгерт тоже устроился на песке, позади всех, обхватив худыми веснушчатыми руками острые коленки, во все глаза уставился на Ганну.

А та, оторвав взгляд от темного неба, устремила его в самую гущу камыша, наклонила голову и запела. Песня ее была без слов, голос сильный и гибкий разом наполнил ночь. Не просто так пела она и не для красоты. Такое для красоты голосом не выделывают, и некрасива была ее песня, а только поднималась невысоко и спускалась все глубже и глубже, и голос как будто начинал дрожать низко-низко, и дрожь отзывалась в костях.

Свинья, плескавшаяся недалеко от берега, задергала ушами, забренчала серьгами, сердито хрюкнула — хрюк ее был как рык — и пошла ближе к хозяйке.

Мастер Хо покачивался в лад с песней, пальцы вздрагивали у него, но он прижимал руки к коленям, пока мог, а потом дал им волю, и они поплыли вверх, толстые мягкие руки, невесомыми плавными движениями оглаживая, обминая воздух.

Шорох раздался в тростниках, и оттуда мячиками поскакали лягушки, сначала — зеленые, как и положено, а за ними — яркие желтые, голубые, оранжевые, полосатые, причудливо-пятнистые, голосистые и бойкие. Ганна оборвала песню, наклонила голову набок, любовалась долгопалыми неуклюжими попрыгуньями. Хо согнулся пополам от смеха, смущенно прикрывая лицо рукой. Да и все уже смеялись в голос, откровенно. Уж слишком непохожи были эти игрушечные тварюшки на сдержанные, изысканной прелести пейзажи мастера.

— Самое время выпить! — провозгласил Видаль, вскакивая на ноги. — Обмоем обновочки.

Тут-то и заметили, что Рутгерт все еще сидит неподвижно, уставившись куда-то в глубь зарослей, и едва дышит. По лбу его катился пот, закушенный рот кривился от напряжения.

— Эй, эй, парень, эй! — кинулся к нему Кукунтай. Олесь сорвал рубаху, макнул ее в воду и от души шваркнул паренька по лицу. Видаль зорко, хищно оглядывал заросли. Ганна поманила свинью и ухватила ее за мохнатое ухо. Свинья настороженно хрюкала, недоверчиво косясь в камыши. И дождались. Там что-то гулко булькнуло и завозилось, огромное и неповоротливое. И пошло шуршать, прокладывая дорогу в зарослях.

Огромная лягушка вывалилась на берег, выше боевой свиньи ростом и в три раза толще — выпученные глаза горели алчным огнем, под резиново-тугой кожей переваливались огромные мускулы. За ней следом с треском перла еще одна, и еще, и еще… Пять громадных тварей бороздили песок длинными пальцами, пятнистые горла раздувались и опадали.

Рутгерт очнулся, распахнул глаза и закричал так, как кричат только в кошмарном сне.

Ганна взлетела на спину свиньи и послала ее короткими мощными скачками навстречу тварям.

— Куда? — страшно заорал Видаль — и тут же длинный язык метнулся, обвил Ганну, сорвал и поволок по песку к широкой распахнутой пасти. Хо прыгнул следом, пушинкой взвился в воздух, перелетел через Ганну, полоснул туго натянутый язык невидимым клинком. Водянистая кровь хлынула на песок. Обрубок корчился, Ганна, оглушенная, слабо отпихивала его. Видаль подскочил, подхватил девушку на руки, отступил.