Марина Воробьева - Тут и там: русские инородные сказки - 8

Многоцветные витражные люстры для ночного освещения замерли колоссальными фосфоресцирующими бабочками в паутине электрических проводов. Над оврагами и лощинами повисли воздушные мосты, которых дону Антони так не хватало в Барселоне, лишенной, подобно Иерусалиму, речной благодати. Гигантский фонтан, который так и не решились возвести на площади Каталонии, расцвел невиданным цветником во Граде Давидовом, питаемый водами Гихона. Подножие холма-фонтана было густо оплетено медной вязью каперсовой лозы, увешанной почками, плодами и широко распахнутыми белыми цветами с мириадами изогнутых багровых тычинок, распылявших тончайшую водяную пыль на многие десятки метров вокруг. На вершине же мощная водяная струя возносилась на стометровую высоту из пестика исполинской лилии, полной до краев находящейся в непрестанном движении водою, а вкруг нее вращались на высоких стеблях веера папирусов, извергающие во всех направлениях тонкие упругие струи.

Грандиозный архитектурный план созидался со скоростью мысли. И вот уже оазис живых драгоценностей, пульсирующих калейдоскопическими ритмами, расцвел посреди непроглядной серости, царившей в мировой пустыне функционального строительства. Углы исчезли совершенно, и все богатство материалов открылось восхищенному человечеству в бесконечном прихотливом многообразии дуг, извивов, волн, воронок, потеков и наплывов. Многократно отраженное стеклом и глазурью солнце воссияло со всех сторон, и это воистину было подобно видению Рая. Город, росший перед глазами дона Антони, был почти завершен. Нерешенным оставалось лишь здание муниципалитета.

Сами городские жители совершенно преобразились. Евреи сменили угрюмые черные сюртуки и шляпы на легкие шелковые кафтаны всех цветов спектра, ибо отныне великая радость наполняла их сердца. Толпа магометан представляла собой упоительную картину, способную сравниться по самоцветной пестроте своей разве что с миниатюрами могольской и бенгальской школ. Приверженцы разнообразных христианских конфессий также являли зрителю пиршество красок и невиданных форм, причем мужчины не уступали в изобретательности дамам. Даже рьяных атеистов, участников рабочего движения, клерков и полицейских можно было принять издали за тропических жуков.

Но что-то угнетало умирающего творца прекрасной реальности, какая-то диссонирующая нота неприятно ныла в его озвученном гармонией и почти свободном от внешних влияний мозгу. Напрягая зрение, он обнаружил посреди своего дивного видения пульсирующую болезненной чернотою точку: на центральном участке Яффской магистральной дороги, возле того места, где должно быть установлено здание муниципалитета, велись раскопки не то иудейской ритуальной бани эллинистической эпохи, не то ивусейского кладбища, не то древнеримской канализационной трубы. Прокладка трамвайных путей была прервана на неопределенный срок, и дон Антони со скорбью осознал, что срок этот выходит за быстро сжимающиеся рамки отпущенного ему времени и ему не дано лицезреть апофеоз своего великого проекта — триумфальный выезд прекрасного трамвая. Трамвая неземной, ни с чем не сравнимой красы. Ажурного, легкого, словно изысканная виньетка, трамвая, летучей невесомой форме которого можно было лишь влюбленно завидовать, безуспешно пытаясь угнаться за пепельно-розовым свечением его прихотливых линий, свивающихся в полете и тающих в толще густой, теперь уже совершенно черной ночи.

— О, святой Антони!

— «Каскарра Сагррада» — патентованное срредство от запоррра…

— Какой юродивый, какой, спрашиваю я, буйнопомешанный решил отмечать трехсотлетие Дня, когда Земля замерла, в Москве? — Дьер изъясняется на том хорошем русском языке, каким, вероятно, говорило первое поколение детей эмигрантов. Парижских, добавим, эмигрантов, а не босяков с Брайтон-Бич. Теодор Симеонович Бочкадельников усмехается в негустые усы:

— Ах, Деррида, любезный мой, ну что мне вам объяснять: порядок и есть порядок. Все столицы перебрали, и не по одному разу. В вашем Хтоне, который всего лишь сайт оригинального, положим, хеппенинга, а как столица — тьфу, мелочь, сколько раз праздновали: три, четыре? А Москву-матушку обидели. Сколько ж ее, сердечную, уязвлять можно. Вдруг и правду обидится?

Дьер содрогается узкими пиджачными плечами. Обижать Москву-матушку ему явно не хочется.

— Хорошо, — продолжает американец, хотя уже и не столь уверенно. — Допустим. Обижать вашу столицу не следует. Мы и не обидели. Вы сами постарались. Что это? — Он тыкает пальцем в постройку, отдаленно напоминающую пряничный домик.

— Это — историческая реконструкция Покровского собора, сверенная и утвержденная…

— Утвержденная?! — снова кипятится Дьер. — Какой кретин ее утвердил? Вы считать умеете? Сколько куполов было в храме Василия Блаженного?

— Сорок сороков? — неуверенно предполагает режиссер.

Дьер рычит и вцепляется в собственную шевелюру.

— Десять! Слышите — десять! А здесь сколько? Ну, считайте, умник!

— Один, — с натугой начинает Теодор Симеонович. — Два. Два с половиной…

— Я помогу вам решить эту непростую задачу. Двенадцать! Двенадцать куполов! Что мы будем делать с двумя лишними куполами?!

— Э-э… Съедим?

— Не надо нас есть! — дружно вопят одиннадцатый и двенадцатый купола — но уже поздно.

Московская мэрия расстаралась не на шутку. Как-никак Событие, не хрен моржовый. Художественную часть постановки поручили небезызвестному архитектору с нежной кличкой Цири. Глядя на чудовищные порождения беспокойной фантазии Цири, Дьер только стонал и поохивал.

— Что это?! — снова спрашивает американец, когда с куполами покончено.

— Кремль, — любезно поясняет Теодор Симеонович.

— Это не Кремль, извините. Не Кремль, не Капитолий и даже не барак Обамы. Это, простите за выражение, Содом и Гоморра. Над воротами Кремля не торчала двадцатифутовая статуя имперского орла со змеей в клюве.

— Это не змея.

— А что же тогда?

— Дракон. Символизирующий, так сказать, инопланетного захватчика. Кто к нам с мечом придет, тот уйдет с повесткой в суд за неуплату коммунальных услуг и справкой из психдиспансера. И вообще, будем же откровенны, Дьер, — какая к черту разница, орел там над входом или розовый слон? Главное в сегодняшнем празднестве — торжество Добра и Гуманизма над Злом и…

Режиссер задумывается, подыскивая антитезу «гуманизму». Между тем через площадь, вымощенную (по задумке Цири) желтым кирпичом, галопирует постреленок лет десяти. За ним мчится молодая женщина в голубеньком платочке, накинутом на скафандр биозащиты.