Александр Проханов - Человек звезды

— Хочу я тебя спросить, Антон Тимофеевич, — Ефремыч следовал за Садовниковым, который нес у груди завернутого в холст Николу, — когда-нибудь наши вернутся?

В голосе лодочника слышалась тоска, усталость и молитвенная надежда, которую он удерживал в себе из последних сил. Садовников угадывал в душе Ефремыча ту черту, за которой в человеке начинается необратимое разрушение, меркнут его духовные силы, и он перестает бороться с напастями, превращается в болезненное, готовое умереть существо.

— Все мне снится один и тот же сон, Антон Тимофеевич. Будто выхожу я на рассвете из дома, небо такое утреннее, нежное, а в небе, весь в серебре, несется наш звездолет. И на белом фюзеляже надпись: «СССР». Садится он прямо на площади, перед губернаторской вотчиной, и из него выходят Николай Островский и Валерий Чкалов, Михаил Шолохов и Георгий Жуков, Виктор Талалихин и Юрий Гагарин, Любовь Орлова и Сергей Королев, и среди них, в белом кителе, со звездой, в золотых погонах, — Сталин. И такое во мне счастье: «Родные мои, дождался!» Просыпаюсь: ночь, пусто, и хочется в ночи кричать.

Садовников слышал в словах Ефремыча зов о помощи. Веру в то, что он не одинок в своих ожиданиях и моленьях. Что этот сон снится не ему одному, и если приснится всем людям сразу, то будет не сном, а явью, и серебряный звездолет в стеклянном блеске сверкнет на заре, и он, Ефремыч, побежит, задыхаясь от счастья, встречать прилетевшее диво.

— Когда наш завод разорили, я пил сперва беспробудно, потом хотел с моста прыгнуть, потом «Калашников» искал. А теперь вот жду. Неужто не дождусь? Не увижу, как этих гадов, предателей, которые страну погубили, на фонарях развесят? Я бы сам, вот этими руками, Меченого, как Власова, на фонарь вздернул.

Он показывал Садовникову большие коричневые ладони, которые когда-то ласкали стеклянные крылья огромного космического дельфина, а теперь подхватывали бредущих по трапу пьяных бандитов, торговцев и проституток, которые возвращались с речных прогулок на великолепных яхтах. Садовников видел, как сжались ладони в черные кулаки, и на них заиграли синие от ненависти жилы.

— Скажи, Антон Тимофеевич, дождусь я своего счастья или несчастным умру? Ты ведь все знаешь, только не говоришь. Мне-то скажи одному, когда наши вернутся?

Садовников услышал, как затрепетала тайна, которую он сберегал в запечатанном отсеке разума. Как бриллиант, спрятанный в глухую шкатулку с сафьяновым дном, стремился брызнуть наружу лучами. Садовников поймал рвущиеся на свободу лучи, вернул их в темницу.

— Наши вернутся, Ефремыч. Смотри на зарю, и увидишь серебряный звездолет с надписью: «СССР». Ты говорил о героях, которые прилетят в звездолете. Теперь герои те, кто не пал духом, не изверился, не продался, ждет возвращения звездолета. Большего тебе не скажу. Не все то сон, что снится.

Он оставил Ефремыча в большом раздумье на пирсе. Уложил на заднее сиденье своей подержанной «Волги» деревянного старца. И помчался с неистовой скоростью, будто вез тяжелобольного. Обгонял роскошные иномарки, делал немыслимые виражи. Ибо под капотом неказистой машины находился сверхмощный, небывалой конструкции двигатель, а сама машина управлялась системой навигации и контроля, предназначенной для космического корабля.

Дом, куда он внес деревянную находку, являл собой комнату, скромную, как монастырская келья. Стол, кровать, рабочий верстак. Никаких книг. Несколько приборов, измеряющих излучения земли. Оптический телескоп времен Галилея, однако способный фиксировать малые планеты метеоритного пояса. Генератор, извлекающий энергию из электромагнитных полей космоса.

Садовников положил Николу на верстак, развернул ткань и смотрел на закопченое изваяние, напоминавшее тронутые тлением мощи. Он нацелил зрачки на лысый череп скульптуры, прозревая ноздреватую, источенную насекомыми сердцевину, готовую рассыпаться в прах.

Отвел глаза, глубоко вздохнул и улетел туда, где бестелесные, бесчисленные, волнуясь и переливаясь, как волшебная музыка, витали идеи, переживания и мысли, когда-либо явленные в людском сознании. Ноосфера звучала, струилась, выплескивала протуберанцы, казалась золотистым заревом, трепетала разноцветными вспышками. Таила зрелища исчезнувших городов, лики умерших мудрецов и героев, сгоревшие в пожарах картины и рукописи.

Садовников витал в этих восхитительных мирах. Парил на раскрытых крыльях среди исторических эпох, которые казались многоцветными, развешенными в космосе гобеленами. Среди художественных школ, окружавших его пленительными радугами. Среди научных учений, явленных в виде серебристых облаков. Он счастливо перевертывался, как играющий голубь, пролетая сквозь философские мудрствования Фалеса Милетского, кристаллические фигуры неоплатоников, прозрачные сферы кантианцев. Сложив крылья, устремлялся к мерцающим проблескам чужих откровений и чувств, которым не суждено было воплотиться в творчестве.

Он бегло пролистал исписанный арабской вязью манускрипт Авиценны. Просмотрел карандашный набросок Вернера фон Брауна, — эскиз ракеты Фау-2 и формулу второй космической скорости. Окунулся в шелестящий, как листопад, ворох стихов Серебряного века с очаровательным профилем Анны Ахматовой и бледным жемчужным лицом Александра Блока. Поцеловал душистый, как полевой василек, стих Сергея Есенина «Микола».

Садовников чувствовал сладкий ожог в области сердца, словно туда проникла бестелесная, из лучей, субстанция, и сердцу стало тесно, как если бы в нем забилось другое сердце. Его лоб, напротив, чувствовал нежную прохладу, будто чья-то невесомая рука коснулась лба, и через это касание в его разум вливалась медовая струя есенинского стиха. Это было подобно переселению душ. Выход в ноосферу был созвучен выходу в открытый космос, из которого в космонавта проникало божественное излучение.

Садовников испытывал восторги одновременно робкую нежность, слыша под сердцем голос русского волшебника, сумевшего так восхитительно и чудесно воспеть ненаглядную Родину. Возвестить о неизбежном русском чуде, поведать о бессмертной России с ее лазурью в небесах и водах, с золотом в осенних лесах, с невыразимой красотой и печалью в русских глазах.

Как недавно в заречном лесу он воспринимал от земли, озерной воды и лучистого солнца энергию бессмертия, так теперь, соединенный невидимым световодом с душой русского провидца и кудесника, он не ведал смертного страха, был прозрачным сосудом, в который из ноосферы лился свет вечной жизни.