Борис Гайдук - Третья Мировая Игра

Похоронили отца на нашем кладбище, рядом с дедом, прадедом и всеми нашими родственниками. Здесь же, чуть в сторонке, Павлик, мой маленький братишка, лежит. Его я совсем не помню, мне всего три года было, когда он в весенней реке утонул. На похороны собралось неожиданно много народу. Все Зябликово до единого человека, из района, из соседних деревень. Добрую память о себе папаша оставил. Все по обычаю приехали с записочками о том, за что они отца будут вспоминать и чтить после смерти, записочки эти бросали в могилу, туда же бросали комочки земли и яблоки, привезенные из своих садов. На кладбище пришла мне вдруг горькая мысль о том, что Павлик, а не я должен был отцово дело наследовать. С его именем папаша и умер. Он на три года старше меня был, он бы успел все выучить. А мне ничего и не досталось. Только письмо.

Письмо я доставать не спешил. Как будто с духом собирался, готовил себя. Все время о нем думал, но сразу трогать не решался.

После похорон устроили поминки. Мама за эти дни сгорбилась и постарела как будто на десять лет. Как две капли стала похожа на покойную бабушку.

Васька на поминках тоже был, сказал об отце доброе слово. Отозвал меня в сторону.

— Уезжаю, Миха, — говорит. — Уезжаю играть за границу. Легионером буду, как Петр Леонидович.

— Вася! Ты что? Опомнись! Зачем за границу?

— Делать нечего. Не берут меня обратно в команду. Как будто сговорились комиссары, заворачивают обратно прямо с порога. Я ведь в самой Москве был. Все без толку. А в коридоре краем уха услышал, как один комиссар другому говорит, это, дескать, Петькин выкормыш, гоните его в шею без лишних разговоров. Тут я и понял, что на родине больше мне жизни не будет. Неладно что-то в нашем государстве, Миха, ох, неладно….

Эх, Васька, друг мой! И не только в государстве, а со всеми нами очень неладно.

— Вот я и решил — подамся за границу. Без игры мне все равно не жить. В Болгарию поеду. У них скоро игра с турками начинается, они русских охотно к себе в команду берут, целые сотни из нашего брата формируют. Послал я им письмо, все честно про себя написал, так и так, дескать, игровой опыт небольшой, но желание имею огромное. А мне уже через две недели из ихнего посольства ответ пришел. Пишут, что навели обо мне справки, посмотрели видеозаписи схватки на Ржавой горе и почтут за честь принять в команду такого защитника.

— Вот оно как!

— Ага. Поехал я снова в Москву, подписал с болгарами контракт. Их представитель сказал, что сам болгарский главный тренер, Златко Шандоров, моему участию обрадовался.

— Ишь ты! Петр Леонидович тоже, помнится, радовался…

— Ох, Мишка, не напоминай, не трави душу! Так вот — дают приличное жалованье. Поменьше, чем у нас, но тоже ничего. Обещают сразу или чуть погодя дать под начало десяток земляков. За болгар много наших ребят играет.

— Да уж, где только наши не играют. Только как же ты, Вася, без игрового опыта будешь десятком защитников командовать?

— Да десятком-то что? С десятком особой стратегии не требуется. А может, еще и откажусь, чтобы перед людьми стыдно не было.

— А что твои домашние? Марина?

— Как только осмотрюсь, вызову Маринку к себе. Семья пока продержится, я им сейчас все свои деньги оставлю, и заработанные, и призовые, и выходные. На год хватит, даже если палец о палец не ударят. А там видно будет. Стану присылать жалованье. Приеду в отпуск. Вовка скоро подрастет, хозяином станет. Ну, не знаю, Миха! Что бы ни было, без игры я не могу…

— Все ясно, Вася. Когда едешь?

— Завтра утром. Хочу попрощаться.

Вот тебе и на. Такого защитника страна теряет. И моя вина в этом есть — не осмелился перед своим князем настаивать, Петру Леонидовичу в ноги не кинулся. Уедет теперь Васька в Болгарию и неизвестно, вернется ли когда-нибудь домой.

— Завтра и попрощаемся, Вася. Приду тебя проводить.

— Не надо, Миха. Мне ведь тоже от всего этого тошно. Как будто предаю я всех, и семью, и родину. Кое-кто из знакомых косо стал поглядывать. Но иначе я не могу. Играть хочу во что бы то ни стало. Давай сейчас выпьем и распрощаемся.

Ну, если так, прощай, Вася. Неизвестно, увидимся ли еще.

А я пойду за письмом. Сегодня же.

Выбрал момент, чтобы никто не видел.

Забрался на чердак.

Пыль, пауки. Запах прокаленной ржавчины. Шарю вокруг трубы. Вот и тетрадь. Только что же это такое? Пальцы все в саже. Края листов ломаются, рассыпаются в прах. Что случилось? Собираю листки, ползу к чердачному окошку. Сильно обгорели углы тетради. Нижняя часть почти на треть сгорела. Люди добрые! За что мне несчастье такое?!

Да, верно, Николка вскользь говорил, что звал Якова Модестовича каменку перекладывать. Как раз когда папаша в больнице лежал. А потом, как положено, хорошенько протопили, чтобы работу проверить. Труба, наверное, докрасна раскалилась. Вот бумага и обуглилась. Хорошо еще, что не вспыхнула. Плотная тетрадь в клеенчатом переплете. Были бы отдельные листы — все бы сгорело. Здесь же у окошка нетерпеливо листаю. Есть, много! Много страниц отцовским почерком исписано. Ох, что за невезение! Такая драгоценная рукопись чуть не сгорела. Теперь немножко отдышаться, сесть поудобнее и прямо здесь читать. С места не двинусь, пока не прочитаю.

Здравствуй, Миша…

Схватило дыхание. Ну здравствуй, папаша…

…Ты открыл этот конверт? Ты сделал это один, без меня? Увы, значит, моя предосторожность оказалась не лишней. С другой стороны, если ты все-таки читаешь эти строки, значит, она сыграла свою роль, пригодилась нам обоим. Бр-р-р… Я все же надеюсь либо сжечь это письмо в печке в день твоего возвращения, либо когда-нибудь подарить тебе его на память…

Вот и накаркал. Сжечь не пришлось, само сгорело. Лучше бы ты, папаша, его под балку сунул.

…Сегодня утром мы расстались, а вечером я взялся за эти записки. Я подумал: мало ли что может случиться, пока тебя нет. Поэтому хотя бы малую часть того, что тебе должно от меня узнать, я решил доверить бумаге. Буду каждый день приписывать пару абзацев, получится так, будто я с тобой беседую. Немного расскажу о себе, очень надеюсь, что не разочарую и не оттолкну тебя. Еще вкратце расскажу о том, во что, если бы не твое вступление в игру, должен был скоро посвятить тебя со всей значительностью, торжественностью, но и полной секретностью, в кругу немногочисленных верных сподвижников. Но, дорогой мой мальчик, если ты читаешь эти строки, значит, меня либо нет в живых, либо я очень далеко, и вряд ли мы скоро с тобой увидимся. Прости мне мои старческие сантименты. Знаешь ли ты, чего мне стоило с самых твоих юных, младенческих лет видеть в тебе не просто своего любимого сына, но и будущего ученика, и наследника нелегкой…

Обрыв. Перелистываю хрустящую, как сухая береста, страницу.