Макс Сысоев - Странники

— Но мы с этим покончим, — сказал Антон. — Помнишь? Помнишь, что говорил Кузьма Николаевич?

Я помнил.

Если что-то было всегда, это вовсе не значит, что так должно продолжаться дальше.

— Правителей древности, — говорил Элистер, — вроде того же Ивана Грозного, каждый правитель современности представлял по-своему, с выгодной ему стороны. Но ни один историк никогда не взял на себя труд описывать человеческое сознание в ту или иную эпоху. Поэтому у многих сложилась иллюзия, будто человеческое сознание со временем не меняется. И оно во многом действительно не менялось — как раз благодаря тому, что люди читали учебники по истории. Историки говорили, будто хотят, чтобы ошибки прошлого не повторялись в будущем. Но они будут повторяться, пока существуют учебники по истории. Ошибки — это всего лишь следствие. А причина — в сознании. Сегодня на проповеди наш брат Курт говорил о волнах Очень Тихого Океана, размывающих человеческую память и мешающих детям понимать отцов. Мы можем бороться с волнами только одним способом: объяснить потомкам, как мы думали , чем мы руководствовались , когда совершали ошибки, которые будут казаться им — нашим детям — такими глупыми. Как это объяснить — другой вопрос, поскольку все мы знаем, до какой степени дети не любят слушать наставления родителей.

— Ничего, брат Элистер, — утешил жреца Антон, — мы с братом Александром знаем, как объяснять. Помнишь, брат Александр?

Я помнил.

Если история это круг, мы должны его разорвать. Если история это спираль, то мы должны её распрямить. Если человечество движется к счастью, наша задача его подтолкнуть. А если к несчастью — то остановить и повернуть в другую сторону. Вот моя Идея.

— О! — восклицал Антон. — О! Как я ненавижу эту дрянь!

И кидал в огонь тома: «Новая жизнь перестройки», «Осень Белевцева», «История средних веков», «Война и мир президента Стендтера» и т.п.

— Вот ты спрашивал, надо ли нам знать про Ивана Грозного? — говорил Антон с жаром. — Ну знаешь ты, что был такой полоумный царёк, имел столько-то жён и столько-то детей, устроил опричнину и завоевал кучу ханств. Вот ты всё про Ивана Грозного изучил — но что тебе это даёт? Ты стал хозяином мира? Ты теперь можешь предотвратить опричнину, если опять появится полоумный царёк и решит опять завоевать кучу ханств? — А ни черта ты не сможешь, скажу я тебе. Ты думаешь, пятьдесят лет назад не знали, что такое опричнина? Распрекрасно знали — только почему-то тогда существовал Фиолетовый корпус, который пускал колдунов в расход по первому доносу! И Инквизиция почему-то пятьдесят лет назад была. И она прямо так и называлась: Святая Инквизиция. И сжигала людей живьём на площадях. Никто не сможет предотвратить новую опричнину, если у него останется сознание, как у тупого крестьянина времён Ивана Грозного. А полоумным царькам только того и нужно, чтобы оно таким осталось. Поэтому они во все времена плодили подлых историков и уничтожали писателей и художников... Да если у человека есть мозги, — воскликнул Антон, — то он и без всякой истории, с первого раза поймёт, что устраивать бойню плохо!

— Брат Элистер, — Антон повернулся к жрецу. — Ты думаешь над тем, как описать людям будущего наше сознание. А думать, я скажу, тут не над чем. В подвалах твоего Храма огромная библиотека хороших книг. Их создатели давно поняли, как объяснять другим, что и о чём и как они думали. И никакого секрета здесь нет.

Я помнил.

Каждый день повторяй очевидные вещи, иначе через неделю всё забудешь.

— Мне нравится, как ты говоришь, — одобрил Элистер. — Из тебя бы вышел хороший проповедник, брат Антон. Пожалуй, я вас покину. Вижу, вам с братом Александром есть что обсудить после долгой разлуки. А шелуху, я думаю, вы и без меня выметете.

Я попытался его остановить, хотя и без особенной охоты, но Элистер отнекивался-отнекивался и ушёл. Между ним и мной возникла мамихлапинатана: он чувствовал, что мне претит его вера, и я знал, что он это чувствует, но оба мы будем вежливы и отзывчивы по отношению друг к другу.

— Он не обиделся? — спросил я.

— Чёрт его знает, — сказал Антон. — Мы с ним вроде бы давние приятели, но иногда он меня поражает. Отчего-то он тебя невзлюбил, хотя и не показывает это. Впрочем, он не знает, кто ты такой.

— А кто я?

— Пришелец из прошлого. Посланник великого бога Энгора. В Храме в курсе, что человек из Эпохи Вырождения проник в наш мир, и уже готовятся сделать его пророком, который отвратит апокалипсис. А отвратит он, между прочим, благодаря тому, что мы увидим, какое у него сознание. Но я был нем как рыба. Никто в Храме не знает, что пророк — ты.

Удивительно, но я и это помнил.

Ты необычен. Ты из другого времени. Тебя можно сделать пророком, богом, учредить твой культ и подчинять с его помощью тупое рабочее быдло.

Я выругался и проклял всех на свете религиозных фанатиков.

— Послушай, Антон, — сказал я, мимоходом кинув в костёр «Бизнес в послевоенной России». — Люди и вправду всегда одинаковые. Почему бы твоим жрецам не найти первого попавшегося дурачка и не объявить пророком его?

— Ну нет, — Антон покачал головой, — в наше время у людей ещё сохранилась кое-какая честность. Солдатская честность, говорит Кузьма Николаевич. Может быть, потом, спустя два-три поколения они вновь станут лжецами, как эти чёртовы историки...

— Это меня не касается. Главное, поскорее отсюда убраться.

— Уберёмся, — заверил Антон. — Завтра, или, в крайнем случае, послезавтра. Кстати, я надеюсь, мы уйдём не одни?

— Что значит «не одни»?.. А, так ты про Катю!.. Гнусный донжуанчик!

— Про Катю. — На лице Антона расплылась блаженная улыбка, буквально вопиющая, что он давно не получал в челюсть. — И про эльфиечку. — Он гыгыкнул.

— Разумеется, Катя пойдёт с нами.

— А баба с уш...

Он осёкся и вперил взгляд в темноту за моей спиной.

— Я вам не помешаю? — спросил красивый голос, и волшебные эльфы Тоате де Даннан оказались на расстоянии вытянутой руки от меня.

— Присаживайся, Вельда, — ответил я, через силу обратившись к ней по имени. Если б я не обратился к ней по имени тогда, то не смог бы делать это всю оставшуюся жизнь.

Антон засуетился, забормотал что-то невнятное и, сославшись на необходимость помогать Элистеру в его нелёгком деле планирования завтрашнего дня, оставил нас в одиночестве.

Совсем не в том одиночестве, которое мне могло бы захотеться разбить.

Вельда устроилась на траве, возле тележки с книгами, а я сидел напротив неё. Нас разделял костёр. Мы молчали, пока костёр не начал гаснуть. Тогда я сказал:

— Наверное, надо дожечь их.

Я не смог произнести «дожечь книги». Многое зависело от того, что я скажу в эти минуты, и нельзя было допускать, чтобы моя жизнь покатилась к чёрту из-за каких-то непродуманных слов и интонаций.