Александр Кашанский - Антихрист

Над баржей взвились языки пламени. Нет, не пламени, хотя, пожалуй, это наиболее удачное сравнение. То, что увидел Иван, можно сравнить и с северным сиянием, и с движением облаков при сильном ветре. Но это пламя, сияние, облака, это движущееся, вращающееся, переплетающееся, соединяющееся и рождающееся нечто было с глазами и разумом — это Иван понял сразу.

— Что это, Аллеин?! — воскликнул Иван. — Где ангелы?

— Души этих людей объединены страданием, Иван. Смотри, что стало с их ангелами…

— Я ничего не вижу…

— Смотри!

Иван напряженно вглядывался в пространство над баржей и видел какое-то странное облако. Он смотрел в клубящееся чувствами облако, но ничего не мог разглядеть. «Раз он говорит мне смотреть, значит, я что-то должен видеть. Почему же я ничего не могу увидеть?» Иван смотрел то на людей, то на живое облако. Люди были молчаливы и печальны, у них были простые, открытые лица — все разные и чем-то похожие. Они один за другим послушно сходили по трапу в холодную, свинцовую воду и по пояс в воде брели к берегу. «Почему все они молчат? Почему дети не плачут? Почему женщины не разговаривают со своими детьми? Почему никто не ругается, наконец?» Аллеин искоса взглянул на Ивана и усмехнулся едва заметно, но Иван заметил его усмешку и с раздражением спросил:

— Что смешного, Аллеин? Что за розыгрыш?

— Ничего смешного, Иван. Не видишь ангелов?

— Нет.

— Ты не можешь увидеть то, что видел бы почти каждый.

— И что это значит?

— Это значит, что тебе это не дано.

— Не говори загадками, Аллеин. Что мне не дано? Мне же Им дано все. Или не так?

— Им тебе дан Лийил, все остальное — твое собственное. Что есть, то есть.

— И что же у меня собственного?

— Ты знаешь, Иван, ты у меня уже далеко не первый от сотворения мира, и первый такой… Каждый из моих людей был неповторим, но ты отличаешься от всех…

— Чем? — перебил Иван.

— … и очень существенно. В тебе нет никакого смирения и сострадания. Вот чем. Ты всегда смотришь вперед. Только вперед. Ничто тебе не страшно. Нет такой преграды, которая бы тебя испугала или заставила усомниться в своих силах. Ты всегда и все побеждал. Твой разум — феноменален, и это самое мягкое сравнение. Ты мыслишь так, что я не могу успеть даже за ходом твоих мыслей. Ты невероятно силен и жизнеспособен. Но ты… Да… ты не любишь никого. Даже своих предков. Ты — настоящий Антихрист. — Лицо Ивана отразило внутреннее раздражение. Он быстро глянул на баржу, потом на Аллеина, потом отвернулся, уставился на бревно и сказал в сторону:

— Если бы Бог не хотел Антихриста, его бы не было, так же, как и не было бы всего этого… поэтому я такой же сын Божий, как и все они.

— Не тебе судить об этом, Иван. Ведь тебе все, что здесь происходит, безразлично.

— Не могу с тобой согласиться. Не безразлично. И вообще, я всегда считал, что мне не безразлично то, что меня окружает. Хотя спорить с тобой я не могу. Я понимаю — ты ангел. Ну и что делать?

— Ты спрашиваешь это у меня? Странно. — Аллеин, высказав Ивану то, что он о нем думал, почувствовал себя легче.

Иван обратил внимание на выходящего из воды на берег высокого, широкогрудого мужчину с густой гривой черных, только слегка тронутых сединой волос.

— А вот и мой прадед! — воскликнул Иван. — Смотри-ка, ему, наверное, лет пятьдесят-шестьдесят, а он почти не изменился с тех пор, как мы встречались. Не берут его годы. Ну и крепок же он! — восхищался Иван, Разглядывая своего предка.

Весь берег, точнее, огороженный колючей проволокой участок берега — зона, заполнился людьми. Солнце, время от времени проглядывающее сквозь быстро бегущие низкие тучи, перестало появляться, все небо затянуло черными, клубящимися тучами, несшими холод. Прошел частый, мелкий дождь. Ветер поднял на реке волну. Иван смотрел на покрытую белыми барашками волн поверхность реки и размышлял: «Подойти к ним или не стоит? Что я им скажу?»

Люди сгрудились в группы, чтобы согреться. Женщины прижимали к себе маленьких детей. Губы детей были синими от холода. Иван поднялся и прошел немного в глубь зоны, вглядываясь в лица. На всех этих лицах, как показалось Ивану, лежала печать смерти. Все они выражали только одно: смирение и скорбь. «Эти люди знают, что обречены. Они знают, что их привезли сюда для того, чтобы они умерли здесь. Умерли семьями, не оставив никакого следа. И они уже смирились с этим, сил бороться за свою жизнь у них уже больше не осталось… А как же спасся мой дед? Как он дожил до сорок второго года? Прав Аллеин, у меня нет сострадания. Как я могу сострадать им, если точно знаю, что для них смерть — это избавление от страданий. Здесь же и мои родственники». Ивану нетрудно было найти в толпе прадеда, который возвышался над всеми этими измученными холодом и голодом людьми, как монумент. Дед и еще несколько мужчин стояли, повернувшись спинами к группе женщин, как бы загораживая их своими телами. «Там что-то происходит, — решил Иван, — надо пойти посмотреть».

Иван, осторожно обходя сидящих прямо на песке людей, подошел к одному из стоящих мужчин. Он хотел было спросить у него, что происходит, но не успел. Неожиданно громко, перекрыв шум плещущей о берег воды и людской говор, раздался крик ребенка.

— Девочка, Иван Степанович, внучка, — сказала пожилая женщина и заплакала.

Иван посмотрел на прадеда. Его лицо было каменным. «О чем он сейчас думает?» — спросил себя Иван. Взгляд прадеда быстро перескакивал с одного места лагеря на другое. В его взгляде смирения не было. Только ненависть. «А, ясно, он хочет убежать отсюда. — Иван еще раз посмотрел на каждого из стоящих рядом людей. — Это мой дед, я его видел там, на фронте, это, по-видимому, моя прабабушка, это мои двоюродные дедушки и и бабушки». Ивану удалось увидеть и лицо роженицы. Оно было удивительно знакомым. Иван никогда не видел почти ни одной фотографии своих предков. Они почему-то не сохранились. Но лицо было знакомым, оно было удивительно похожим на материно лицо. «Так это же моя бабушка! И только что здесь родилась моя мать… — понял Иван. — И отец, наверное, где-то среди них. Он уже был подростком». Единственное, что Иван точно знал о своем отце, это то, что он родился и вырос в той же деревне, что и мать, и был ее старше. Больше мать ничего ему о нем не рассказывала.

Прадед снял с себя рубаху и молча отдал ее пожилой женщине. В эту рубаху и завернули ребенка.

С вышки, которая находилась около ворот, раздался голос палача:

— Переселенцы, вы будете находиться здесь три дня. Через три дня сюда придет пароход и доставит вас вверх по реке к месту постоянного проживания. К ограде не подходить и с охраной лагеря не заговаривать. За нарушение этих правил — расстрел на месте.

Иван смотрел на прадеда, который стоял по пояс обнаженный на холодном ветру. «У них же нет ни продуктов, ни одежды. Что будет с ними через три дня? Да и придет ли этот пароход? Кошмар… Как же мать-то осталась жива? — Иван отошел в сторону и поднялся на пригорок около ворот лагеря. — Каким же надо быть, чтобы так поступать с людьми? — спросил у себя Иван и сам ответил: — Странный вопрос… Да таким, как этот мой палач, — убогим, не тем, который около Бога, а Богом обиженным. — Ивану почему-то стало грустно от этого каламбура. — Те, кто загнали в зону этих мужчин, женщин и детей, прекрасно осознавали, что обрекают их на смерть, а они, точнее некоторые из них, почему-то выжили. Да, по большому счету, только Бог был в этом мире по-настоящему добр, и только один раз — при сотворении мира, определив всех спасенных заранее! — Ветер усилился и стал порывистым, пошел дождь. — Что должны чувствовать эти несчастные люди! Черт бы побрал этого палача. — Иван смачно сплюнул, вспомнив отвратительную физиономию „товарища комиссара“, олицетворявшего для него власть, и всех, кто был с ними! — Как они поступили с моей родней! Что бы ни было, мать, дед и бабушка остались живы, а прадед, по-видимому, умер здесь. Надо ли мне сейчас выяснять, так ли это было на самом деле и как именно произошло?»