София Кульбицкая - Каникулы совести

«Транзистор — хитроумный прибор. Понять принципы его работы нелегко — но ведь сумели же его изобрести!» — так начинался один из параграфов школьного учебника физики при старой образовательной системе. Ах, чёрт меня дёрнул когда-то, в далёкой сопливой юности выбрать не физику, которой я по-мальчишечьи увлекался, а эту идиотскую профессию, душелечение, где ничто ни на чём не основано, всё так шатко, зыбко и до отвращения условно!..

(Интересно, смекал я мимоходом, даст ли мне Игорь — в случае успешного завершения операции — хотя бы сержанта? На старости лет оно бы и неплохо. А, скорее всего, попросту угостит старой доброй бациллой-кострециллой. Что тоже, в общем, заманчиво — говорят, смерть эта безболезненная и даже в чём-то приятная. Глупо рассчитывать на то, что своя, естественная, будет лучше. А она-то ведь, матушка, тоже, поди, на носу.)

Я уже не лежал в кровати, а шагал — и довольно быстро — вдоль по ровной дорожке из пластиковых плит, ведущей к выходу из цветочного лабиринта. Сосредоточенно и тупо шаря по ней глазами в поисках свежих идей, я всё же поймал себя на том, что машинально, по старой привычке стараюсь перешагивать еле заметные линии-сочленения. «Наступишь — Ленина погубишь» — с содроганием вспомнил я ещё одну дурацкую цитату, присказку из своего октябрятского детства, прежде чем окончательно отъехать в сказочную страну, где ни о каких Альбертиках, слава Богу, и слыхом не слыхивали.

Мой мозг был милостив ко мне. Мне снились транзисторные приёмники.

Утро выпало пасмурным.

Шут знает как я понял это ещё прежде, чем разлепил глаза — то ли засинхронился в эти дни с природой, то ли просто темновато было в комнате оттого, что солнце не сочилось, как обычно, сквозь тончайшую щёлку меж неплотно запахнутыми шторами. Нехотя встав и раздёрнув их, я увидел, что чутьё меня не обмануло — погода сегодня приготовила мне удивительный сюрприз. Вместо надоевшей до колик слащавой розовой открытки за окном развернулся странный, я бы даже сказал не совсем земной пейзаж: смутно знакомое пространство было словно набито клочьями ваты, причём набито небрежно, кое-как — так неровно повис над землёй туман.

За свои девяносто я ещё ни разу не видел подобного зрелища — и теперь так и застыл у окна, завороженный. Сад исчез; впрочем, хорошенько приглядевшись, можно было заметить то там, то здесь любопытную цветочную головку, выглядывающую из плотной белесой дымки, словно из мехового воротничка. Никогда не считал себя большим любителем казусов, — но почему-то сейчас это умилительное зрелище тронуло меня чуть ли не до слёз, и я всё пялился и пялился на бывший сад, не в силах от него оторваться.

Из этого благостного состояния вывел меня «внутренний» звонок Кострецкого, весело сообщившего мне о некоем «совершенно уникальном мероприятии», которое якобы с нетерпением ожидает меня в столовой персикового павильончика. Без подробностей — интриговал, мерзавец.

Ну что ж, уникальное так уникальное. До сей поры все его «мероприятия» ничем хорошим для меня не заканчивались. Посмотрим, как будет с нынешним. Между прочим, Игорь велел мне поторопиться — дескать, все уже в сборе. Я и поторопился — наскоро причепурился, побрызгался духами и с бодрой улыбкой на гладковыбритом лице почесал в Кутин домик.

Там меня и впрямь уже поджидали трое дачников — с весьма таинственными и довольными физиономиями. Не заплутал ли я в тумане? Нет, как видите. А что у нас за мероприятие? Тут мужчины как-то странно засмеялись — и скрестили выразительные взгляды на разалевшейся Куте, которая от смущения даже спрятала лицо в ладошки.

Оказывается, идея дня принадлежала ей. Два-три дня назад она выудила где-то в Сети рецепт яблочного пирога — и была до глубины души потрясена его аппетитным видом (к рецепту прилагалась картинка). Бедняжка, чьё детство прошло в более чем далёких от семейного уюта условиях, мгновенно загорелась революционной мыслью — испечь угощение к полднику своими руками — и вконец замучила ею своего высокого покровителя, которому, по большому-то счёту, ничего не было жалко для любимой женщины — как говорится, чем бы дитя не тешилось.

Теперь её слегка мучила совесть за то, что она заставляет взрослых, умных, занятых людей заниматься такой ерундой. Те, естественно, это просекли — и дразнили её, гады, немилосердно.

Я категорически заявил, что ничего так в жизни не обожаю, как печь пироги — пусть мне только выдадут какой-нибудь симпатичный передничек, чтобы не шокировать Кострецкого жирными пятнами и перхотью муки на моём лучшем летнем прикиде. Про себя же я подумал, что жизнь с каждой секундой всё больше подтверждает нашу с Игорем правоту. Девочка — прирождённая хозяюшка; ей бы дом вести, детей рожать одного за другим да стряпать муженьку, славному русскому парню, всякие вкусности, — а не киснуть тут на утеху этому флегматичному полутирану.

Удивительно, что я думал обо всём этом так спокойно. Будто бы речь шла не о том, чтобы лишить человека жизни, — и не просто человека, а главу государства, — и не какого-то там абстрактного главу абстрактного государства, а вот этого, вполне конкретного Альбертика, который сидел сейчас прямо передо мной и вяло, но с явной симпатией мне улыбался, невинно моргая глазами и совершенно не догадываясь, какие страшные интриги вокруг него плетутся. А я ведь из тех, кто, как говорится, мухи не обидит. Впрочем, тут было несколько иное. Вероятно, когда способ убийства лежит в сфере твоих повседневных занятий, оно перестаёт быть убийством — и превращается просто в более или менее сложную профессиональную задачу (порой весьма интересную и увлекательную), которую ты считаешь своим долгом выполнить качественно. Так флорист забывал бы о морали и милосердии, составляя для чьего-то заклятого друга смертельно ядовитый букет. Так химик, изобретая новый состав без вкуса и запаха, не мог бы думать ни о чём, кроме своих соединений. Так опытный кулинар, готовя последнее блюдо для приговорённого, постарался бы сделать его не менее ароматным и вкусным, чем обычно. Кстати, о кулинарии. Только что меня обрадовали, что мне предстоит почистить и вручную натереть на мелкой тёрке целую корзину антоновки — занятие, которое я терпеть не могу с детства, с тех самых времён, когда меня пытались принудить к нему озабоченные идиотским садоводством мама и бабушка.

Возвращение в невинность.

Они тут, оказывается, давно распределили роли. Кострецкий свою уже отыграл с блеском — на грубоотёсаном столе красовался ностальгический натюрморт: плетёное блюдо с яйцами, серебряная маслёнка, солонка, сахарница, жестяной бидон с надписью белой краской: «Мука», бутыль с молоком, глиняная пиала, в которой неаппетитно раскисали дрожжи, — ну, и конечно же, самый внушительный элемент композиции: корзина с яблоками. Тут же, рядом, лежали и аксессуары — добротная деревянная скалка, картофелечистка и несколько устрашающего вида разнокалиберных тёрок (Кутя, мило смущаясь, объяснила, что всё должно быть «как по правде»). Самую грязную работу решили поручить мне — что ж, очень символично. Функция Альбертика выразилась в том, что он — типичный лидер-аскет, любящий независимость и уединение — на собственном горбу притаранил из бункера невесть как сохранившуюся до наших дней допотопную мини-духовку, в которой обычно стряпал себе простенькие «гамбургеры», — и которая, если верить приложенной инструкции, уже слегка потёртой и засаленной, вполне годилась и для наших грандиозных целей.