София Кульбицкая - Каникулы совести

Словом, пока всё шло как по-писаному, — если я верно понял, смысл игры состоял именно в том, чтобы каждый из нас честно заработал свой кусок пирога.

Дрожжи как раз дошли до нужной кондиции — и Кутя, надев поверх стильного коричневого платьица беленький фартучек (только октябрятской звёздочки и бантов не хватало!), принялась старательно шаркать золотой ложкой по дну эмалированной миски, куда один за другим отправлялись предписанные её КПК-шкой загадочные ингридиенты.

Я покорно вздохнул, взял нож, присел в угол к утилизатору — и начал обнажать яблоко, стараясь по детской привычке делать стружку непрерывной. В следующий миг ко мне неожиданно присоединился Альбертик: ему не давали покоя ностальгические воспоминания о домашних предпраздничных хлопотах. Он, дескать, всегда просился помогать маме, когда та очищала яблоки на компот, но его слишком берегли — и так ни разу и не допустили к этому завлекательному действу. Что ж, теперь его здоровье, пожалуй, достаточно окрепло. Вдвоём и впрямь оказалось куда сподручнее; так мы и сидели рядышком у стилизованного плетня — жертва и палач, отец и сын, — полушутя, но азартно соревнуясь друг с другом в скорости и ровности стружки, и я улавливал знакомый запах его несвежей тельняшки и в лёгкой панике ловил себя на ощущении давно позабытого уюта.

Игорь, свято берегущий свой маникюр (и к тому же считавший, что его кусок уже с лихвой отработан), удобно устроился в низеньком кресле с норковой обивкой, которое собственноручно приволок из гостиной, — и занимался теперь тем, что развлекал всю компанию своей неиссякаемой болтовнёй. Никто не протестовал — без него было бы скучно. Коньком его были обидные подколки и подначивания — обычный источник общего грубоватого веселья. Начал он с Кути, чей беленький фартучек не давал ему покоя: — ГорниШная! Субреточка! — (ассоциативный пласт куда более глубокий, чем позволяло наше с Альбертом советское детство). Доведя бедняжку, всю извозюканную в тесте и муке, до нужного оттенка бордового, он переключился на Альберта, которого окрестил — кстати, довольно метко — «матросиком». Флегматичного Гнездозора достать было не в пример труднее, чем застенчивую, тонкокожую, вспыльчивую Кутю — однако и он минут через пять подобных комментариев не выдержал и с досадой запустил в другана яблочной кожурой, которую тот сейчас же с огромным удовольствием и схрумкал.

Исподтишка наблюдая за ним, я в какой-то момент начал было подозревать, что ошибся. Разве можно с такой неподдельной весёлостью подтрунивать над тем, кого собираешься (пусть и чужими руками) в ближайшую неделю отправить на тот свет? Я бы уже совсем уверился в его чистоте и прозрачности, — если б не одно странное обстоятельство, которого я не мог не заметить, а именно: за всё нынешнее утро он почему-то ни разу не тронул меня, не коснулся своим беспощадным язычком. А это было нетипично, обычно именно я был главной мишенью для его острот. Ныне же в его обращении ко мне сквозила ласковая почтительность, словно он обволакивал мои нервы мягчайшим коконом, как некую хрупкую драгоценность. Нет, я не ошибался. Я и впрямь был драгоценной куколкой, оттуда должна была вылупиться роскошная бабочка. Самое смешное — если только тут уместны смешки, — что, по сути, стимул в пальцах сжимал вовсе не он, хотя вряд ли мог даже представить себе подобное. Куда важнее была Кутя, именно благодаря ей я принял решение, а точнее — осознал его, слился с ним, и теперь оно было исключительно моим, а вовсе не Кострецкого, который, даже если и захотел бы теперь, не смог его отменить.

Великие тайны лицемерия.

Мы с Альбертом давно дочистили яблоки — и теперь с энтузиазмом, вперегонки натирали их на опасных металлических тёрках, радуясь, как быстро наполняет миски белая, мгновенно коричневеющая кашица. Время от времени кто-нибудь из нас с непривычки стирал кусок фрукта вместе с пальцем и чертыхался в нос, и Альбертик с меланхоличной улыбкой демонстрировал мне, как почти на глазах заживает на его крупном белом суставе свежеполученная ссадина. Я похвастаться подобным не мог. Впрочем, для двух пожилых косоруких непрофессионалов мы справились довольно ловко. Кутя тоже одолела, наконец, своего непредсказуемого противника о двух яйцах — и жалобным от волнения голоском призывала нас полюбоваться поверженным — изжелта-серым резиновым комком, притаившимся на дне большой эмалированной кастрюли. Вид его и особенно характерный дрожжевой аромат помимо воли приятно взбудоражил меня, — и я, не утерпев, отщипнул кусочек и попробовал на вкус. Тот был совсем как в детстве — пресновато-приторный. Взглянув на Альберта, я не без внутренней дрожи прочёл в его круглых серых глазах отражение собственных чувств.

Наверное, впервые в жизни Игорь Кострецкий не попал в струю — и оказался в компании лишним. Его детство прошло в дурацкую синтетическую эпоху, когда никто ничего не пёк, а всё заказывалось в интернет-кулинарии, — и вечная тайна рождения теста не вызывала в его душе ни малейшего трепета. Как всегда, по-звериному чуткий, он, видимо, уловил что-то: изящно вырезанные ноздри досадливо дрогнули — и он слегка поморщился, словно от фальшивой ноты.

Впрочем, он тут же справился с собой, хлопнул ладонями по коленям и бодро заявил, что, мол, нашему детищу ещё надо хорошенько «подрасти» (он забыл правильное слово или просто не знал его) — а, стало быть, на ближайшие два часа долой кухню — и да здравствует пляж!

День и впрямь развиднелся, небо было ясное, как стёклышко, ни одного клочка тумана не зацепилось за ветви деревьев и кустарника. Припекало.

Пока спускались к зелёному домику, жара усилилась настолько, что Игорь, одетый по утренней погоде в плотный джинсовый костюмчик, не выдержал — и, пробормотав какое-то формальное извинение, принялся раздеваться прямо на ходу, швыряя на угодливые скамейки поочерёдно кружевное жабо, рубашку, брюки, ажурные гольфы, часы, золотую цепочку с кулоном в форме буквы «И», — пока, наконец, не остался в одних плавкотрусах, очень стильных, сине-красной расцветки. Получалось у него очень артистично. Мы с Альбертом хохотали до слёз, что, однако, не мешало нам с привычной завистью коситься на его стройный, мускулистый, загорелый торс — настолько идеальный, что нагота его совершенно не воспринималась наготой — Игорь был как бы одет в собственную плоть. Боюсь, что он и без трусов выглядел бы не менее стильно. Неурочный этот стриптиз, однако, не слишком понравился чопорной Куте, которая при каждом новом взрыве смеха красноречиво вздёргивала бровки, но от комментариев воздерживалась.

Уже на пляже, когда мы все успели по разу купнуться и обсохнуть, произошёл ещё один мелкий инцидент. Не помню, упоминал ли я уже где-нибудь об оригинальных свойствах Альбертикова юмора. Если нет, то рассказываю. Короче, с остроумием у него было туговато. Само по себе это бы еще ничего: он был скорее вдумчив, чем весел, немного рохля, и в этом была своя прелесть. Никто и не требовал от него сверкать и искриться, как Игорь Кострецкий. Каждому свое. Но беда именно в том, что периодически ему взбредало выступить в чужом амплуа. Особенно ярко это проявлялось, когда Кострецкого почему-либо не было рядом, что, видимо, ввергало Альбертика в эйфорию вседозволенности. На него вдруг накатывал приступ ничем не обоснованного веселья — и он принимался острить, как он думал, в стиле Кострецкого, а на самом деле — сугубо в своем выморочном духе, отчего всем становилось неловко и противно.