София Кульбицкая - Каникулы совести

Он не лукавил. Я видел, что ему действительно всё равно. Удивительный человек, монстр, а не человек. И это я его создал.

Ну что ж. Можно с чистой совестью приступать к выполнению важной государственной миссии. Вот только, убей Бог, я не знаю, с чего начать. Тогда, шестьдесят пять лет назад, мальчик был весьма эмоционален — это-то и сыграло роль спускового крючка. Теперь же никаких эмоций у него нет и зацепиться мне не за что, и старинный таймер СВЧ-печи напрасно отсчитывает ценные секунды, улетающие впустую. Кострецкий меня за это не похвалит.

(При чём тут Кострецкий, чёрт дери?!..)

— Неужели тебе не бывает страшно? — всё пытался пробить я эту флегму. Бедняга явно был недоволен, что я нарушаю его кулинарную медитацию. Сейчас ему можно было дать не тридцать пять, а все три. Надо же, что-то его всё-таки ещё интересует в этой жизни.

— Чего «страшно»-то, дядяТоль?..

— Ну… что надоест…

— Да что надоест-то?..

— Ну… надоест так долго жить? — прорвало, наконец, меня — и тотчас же я с ужасом понял, что брякнул непоправимую глупость.

Но было поздно. Альберт в кои-то веки оторвался от завораживающего зрелища пироговерчения — и смотрел на меня долгим и ласковым взглядом. Затем сделал почти незаметный жест — и в ту же секунду по бокам у меня неожиданно и беззвучно выросли два молчаливых ибээровца, мгновенно я оказался в заботливом симметричном захвате, на моих запястьях сомкнулись золотые, украшенные стразами наручники, а в руках корректно улыбающихся, искусно подкрашеных молодцев появились сверкающие шприцы.

Я оторопел. В голове проносились бессвязные обрывки мыслей: конечно, я стар… но мне ещё не пора… так нечестно… я ведь сам тёр начинку для пирога… Конечно, я был готов ко всему — давно готов. Но все еще не верилось, что это не шутка и не сон… может быть, всё-таки еще можно поправить… остаться…

И запах духов и свежей выпечки…

Не знаю, сколько это продолжалось. Только микроволновка всё гудела. Или это — у меня в ушах?..

— Отставить, — сказал Альберт, — свободны, ребята.

ИБР-овцы мгновенно спрятали шприцы-выкидухи в модные широкие рукава игривых служебных костюмов, браво щелкнули каблуками-шпильками — и исчезли так же споро и беззвучно, как и возникли. Я тупо смотрел на свои руки, невесть как оказавшиеся свободными.

— Вот видите, — услышал я веселый, слегка шалый голос, — вы сами ответили на свой вопрос. А ведь вы на тринадцать лет старше меня.

В этот миг я сказал себе: я расколдую его, чего бы мне это не стоило. Ибо я не хочу, чтоб ты жил, я хочу, чтобы ты умер, монстр.

Тут раздался негромкий щелчок — это выключилась печка. Пирог был готов. Думаю, вы догадываетесь, дорогие читатели, что мы с Альбертом оказались первыми, кто попробовал его. Он оказался очень вкусным, ну просто вкусным-превкусным, совсем как когда-то в далёком детстве. Настоящий яблочный пирог.

Всю вторую каникулярную неделю меня почему-то преследовала эта дурацкая Ди-Аннина песенка. Та самая, что напевала Кутя в розовом саду, когда я впервые услышал её нежный голосок. Девочка, даром что будущий искусствовед, не чуралась попсовых мотивчиков.

Как оказалось, я тоже не был им чужд. Может быть, потому, что теперь, когда я уже не был хозяином себе и своему времени, Кути мне до боли не хватало. Мы виделись только во время общих трапез да «культмассовых мероприятий» — обычно на пляже, ибо погода напоследок решила блеснуть перед нами всеми своими красотами.

Помню, в одну из таких пляжных вылазок нашего Бессмертного в очередной раз свалил сильнейший приступ остроумия — и он принялся на голубом глазу допытываться у Кути, многим ли мужчинам ей пришлось отдаться, прежде чем она получила бриллиантовую корону: «Всем ведь известно, что это за клоака — этот ваш модельный бизнес!» Профессиональные попытки Игоря спасти положение и перевести всё в шутку, увы, на сей раз потерпели крах — Альберт не унимался до тех пор, пока Кутя в слезах не вскочила и не бросилась к воде — слава Богу, не топиться, а всего-навсего глотать обиду на противоположном берегу. Тогда и Альбертик неторопливо поднялся, подтянул застиранные «семейки» и поплёлся следом — видимо, утешать подругу.

Когда его мучнисто-белое тело некрасиво плюхнулось в воду, распугав только-только пришедшее в себя чинное семейство крякв, Игорь, всё это время с недобрым прищуром смотревший ему вслед, задумчиво сказал:

— Наш Алик неисправим. Если он не исправится, вам, дядя Толя, придётся провести с нами и следующие каникулы.

— Если доживу, — ответил я, шутливостью тона маскируя волнение: это было как раз то, чего я ждал. — Я-то ведь не бессмертный…

Но глава ИБР, по-видимому, именно теперь не был расположен к шуткам: его глаза стали стальными. — Доживёте, — холодно пообещал он. — Не сомневайтесь, мы не дадим вам умереть. Вы нам ещё нужны живым.

Этот разговор оставил у меня двоякое впечатление бессмысленности — и одновременно насыщенности множеством смыслов.

Всё же, несмотря на эти мелкие частности — складки в каникулярной бязи — отношения между нами четверыми по-прежнему складывались вполне идиллически. Со стороны (со стороны, скажем, дачной обслуги) мы, должно быть, выглядели на редкость счастливым семейством, где все роли идеально распределены: обаятельно-эгоистичная, упоённая собой и своей любовью молодая пара, благородный суровый патриарх-дед (предмет всеобщего уважения и особой заботы), и, наконец, дядюшка — добрейший душка-дядюшка, умеющий всех помирить, рассудить и растормошить.

По вечерам этот добряк взваливал на свои плечи нелёгкую и крайне ответственную задачу — выгуливать, чем-то занимать очаровательную Первую Леди, дабы юная прелесть оной не отвлекала солидных, но обожающих её мужей от конструктивного взаимодействия друг с другом — и не мешала им вместе, рука об руку, идти к некоей цели. Цели очень важной, такой важной, что знали о ней только двое. Двое ли? А, может, трое?.. Иногда я начинал во всём сомневаться.

Не стану угнетать дорогих читателей громоздкой терминологией и нудными описаниями профессиональных секретов — кому они тут интересны?.. Мои мемуары предназначены для народа. Скажу лишь, что за неделю напряжённой работы я не только не приблизился к цели ни на шаг, но оказался от неё даже дальше — ибо теперь мне уже не на что было рассчитывать.

Иногда я испытывал даже некоторую гордость за себя. Ведь это я, именно я, Анатолий Храмов, сделал его таким непробиваемым! В отчаянных попытках проковырять в его мозгах дырку я испробовал на Альбертике все известные мне психотехники и методики — от старого доброго замшелого «энелпи» до ультрановой, разработанной даже не сегодня, а завтра, дьявольски мощной и потому страшно засекреченной, буквально выворачивающей подсознание наизнанку «уловки красного одеяла» — тихой штучки, в умелых руках способной не только убить, но и мёртвого поднять из гроба путём вибролингвистического воздействия на живучие клетки волосяных луковиц. Всё тщетно. С таким же успехом я мог бы тащить за волосы сам себя. Эту хоть и бессмертную, но снулую рыбу не брало ничего.