Альфред Кубин - Другая сторона

Он тщетно ищет выход; сломанная рука распухает и начинает жестоко болеть. Слабея, он слышит тихий писк, шуршание и шорох; сперва в виде разрозненных шумов, потом громче — в сто, в тысячу раз громче. Наконец он понимает, в какую ловушку он попал; он пытается бежать, отбиваться, ощущает прикосновения маленьких лапок — зверьки виснут на нем тяжелыми гроздьями. В руку, которая их смахивает, впиваются маленькие острые зубки. Он пытается стряхнуть с себя врагов. Четыре, пять, шесть раз это ему удается; потом он валится на пол, чтобы освободиться от голодных мучителей. Сотня-другая крыс оказывается расплющенной и раздавленной. Но на их месте появляются тысячи, и они благословляют судьбу, которой Создатель наградил крысиное племя!

Самые разные люди рассказывали мне о странных воплях, об ужасных проклятиях, жалобных молениях, приглушенном реве, доносившихся из разных желобов и канав. Правда, указанные ими места находились довольно далеко друг от друга, но в царстве грез всегда была отменная акустика.

После бесследного исчезновения своего работодателя Антон еще несколько часов заведовал кафе, потом запер его и отправился восвояси. Ведь новых денежных поступлений ждать не приходилось. Шахматисты остались. По игре случая Антон повстречался с Кастрингиусом и присоединился к бывшему художнику. К тому времени Ник уже сменил профессию. Отныне он зарабатывал себе на жизнь изъятием сбережений других людей — иными словами, крал все, что попадалось под руку. Свою последнюю картину — «Прокаженный альбинос умерщвляет прамозг» — он посвятил американцу, объяснив ему, что это «аллегорический символ», цена которому — сто тысяч марок. Он же готов уступить мазню за 5000. Белл захохотал и велел вышвырнуть художника за дверь. В последнее время он стал скор на подобные расправы. Кастрингиус, задыхаясь от жажды мщения, переметнулся на сторону Патеры и с тех пор вредил сторонникам «этого проклятого янки» на свой лад. Однажды, когда он в очередной раз разжился неплохой добычей и хотел дать тягу, он почувствовал чужую руку в заднем кармане собственного сюртука. Схватившись за нее, он обнаружил, что она принадлежит кельнеру Антону! Извинения, объяснения… Дело кончилось тем, что обе прекрасные души посвятили себя служению общему делу. Они специализировались на взломах покинутых дач. Устроив тайник в дворцовом парке, они стаскивали туда и закапывали добытые сокровища. Однажды они задумали предпринять особенно многообещающую вылазку. Дача бывшего редактора «Зеркала грез», умершего от укуса ядовитой змеи, пустовала. Наши приятели осторожно, стараясь держаться в тени, пробрались в садовый квартал. Молча шли они друг подле друга, каждый предавался своим мыслям. Антон надеялся на какую-нибудь случайность, которая бы избавила его от компаньона. Он, только он один стал бы тогда наследником редактора. Кастрингиус, напротив, мысленно подсчитывал награбленное ранее. Он был доволен: еще парочка удачных набегов, и у него будет достаточно, чтобы где-нибудь в Европе начать честную и беззаботную жизнь художника.

Видимость была никудышная. «Ну, далеко еще?» — ворчливо спросил кельнер.

— Тебе бы всю жизнь спешить! Вон, в тот последний домик.

За деревьями показался конек крыши. Дойдя до изгороди, Кастрингиус огляделся по сторонам.

— Пока все в порядке. Лезь! — скомандовал он своему дружку.

Тому не понравилось это приглашение — он все ждал какой-нибудь хитрости со стороны художника. Первым после длительных пререканий — перелез Кастрингиус, Антон последовал за ним. На колючей проволоке остались висеть фалды фрака кельнера. «Издержки профессии!» — саркастически прокомментировал его компаньон. Они со знанием дела обшарили жилище. Но ни в кабинете газетчика, ни где-либо еще не нашлось ничего достойного выноса. Разочарованный Кастрингиус пустился в откровения о покойном редакторе.

— Право, я сам себя не понимаю! Как только я мог уважать этого типа? Тринадцать годовых комплектов «Зеркала» — вот все, что я могу тебе предложить! — злорадно сказал он Антону, недовольно разглядывавшему роскошную, но запущенную мебель, и указал на ряд книжек.

— Брось свои дурацкие шутки, можешь оставить это барахло себе!

— Заткнись, лакей! Что ты понимаешь в возвышенном? В этих томах — почти все произведения художника, который навсегда останется непонятным для тебя. Твоего кругозора не хватит даже на работы моего уважаемого коллеги! — он посмотрел на Антона с презрительным сожалением.

Когда они обшаривали спальню в поисках одежды, пригодной для ношения, послышался сдавленный вздох. «Ты слышал?» — заикаясь от страха, произнес суеверный кельнер и едва не выронил свечку. На кровати, завернувшись в одеяло, притаилась девочка-подросток, до смерти напуганная визитом взломщиков. «Да это же Луизхен, дочурка моего редактора! Чур, она моя!» — радостно воскликнул Кастрингиус и, непрестанно кланяясь, приблизился к испуганному ребенку.

— Ну уж нет! Делиться так делиться, как было условлено! — Вмиг осмелевшего Антона сразу охватила ревность. Кастрингиус повернулся, пригнув голову, как буйвол, — или нет: скорее он походил на пьяную лягушку-быка и выпучил глаза на отощавшего от недостатка пищи кельнера. Его короткие массивные ноги стояли незыблемо; растопырив страшные крючковатые пальцы на своих длинных руках, он глухо проворчал: «Сударь мой, здесь у меня больше прав, чем у вас! С такой мразью, как ты, я не делюсь, а если хочешь, то попробуй!»

Кастрингус оскалил зубы. Он знал свою силу и не сомневался в исходе поединка.

Антон, эта хитрая бестия, был готов к подобной сцене еще со времени заключения делового союза и на всякий случай таскал с собой средство защиты. Лучший сотрудник «Зеркала грез» неожиданно получил пригоршню молотого перца в глаза.

Ослепленный, он рванулся наугад, схватил своего врага за грудки и притянул к себе. «Гребные винты» сомкнулись за спиной Антона, и тот подломился. Оба, долговязый и коротышка, покатились по полу — сперва через всю спальню, затем через открытую дверь на террасу. То, что перила были сломаны, никто из соединившихся в яростных объятиях не заметил. Они вылетели на крышу пристроенной прачечной, соскользнули по ней и рухнули в открытую выгребную яму.

Последовал глухой всплеск… потом пошли пузыри…

— Любовь плоти есть ни что иное, как воля вещи в себе ко вторжению во временное. Как вы можете быть столь самонадеянны, чтобы оказывать давление на вещь в себе? Вы не отличаете вещь в себе от других вещей. С философской точки зрения ваше поведение заслуживает порицания, — так говорил парикмахер по поводу сатурналий на полях Томашевича.