Роберт Силверберг - Песенка, которую пел зомби

С четвертого балкона Музыкального Центра в Лос-Лос-Анджелесе сцена казалась всего лишь вспыхивающей всеми цветами радуги алмазной гранью: длинные иглы ярко-зеленого, свивающиеся ленты малинового. Но Рода предпочитала сидеть именно здесь. Она никогда не соблазнялась местами Золотой Подковы, парящими на гравитационных подвесках прямо напротив волнистого края сцены. Когда сидишь внизу, великолепная акустика Купола Такамуры подхватывает все звуки и уводит их вверх и в стороны. Цвета, конечно, играют важную роль, но главное-то звучание, глубина звуков, срывающихся с сотни выходных окончаний ультрацимбало.

Когда вы наверху, то чувствуете движение душ, сидящих ниже…

Она не была настолько наивна, чтобы думать, будто бедность, отсылающая студентов на самый верх, более благородна, нежели богатство, позволяющее выбирать Подкову. Хотя ей никогда не приходилось внизу слушать весь концерт, она считала, что музыка, услышанная с четвертого балкона, чище, более впечатляющая и дольше остается в памяти. Может быть, все дело в том, что внизу глубоко переживали те, кто побогаче…

Она сидела, облокотившись на балкон, и разглядывала мерцающую игру огней, омывающих неуклюжий просцениум. Ее сосед что-то сказал, но она не обратила внимания на его слова. Почему-то отвечать ей не хотелось. Наконец он дотронулся до нее, и ей пришлось все же обернуться. На ее лице появилась слабая механическая улыбка.

— Что, Лади?

Ладислав Ирасек печально протянул ей шоколадку. Нижний конец ее был обернут, чтобы не таял.

— Человек не может жить одним Беком, — сказал он.

— Спасибо, Лади, не хочется, — она легонько коснулась его руки.

— Что ты там видишь?

— Огни. Больше ничего.

— Никакой музыки сфер? Никаких божественных откровений?

— Ты обещал не задирать меня.

С досадой он опустился на место.

— Прости. Иногда я забываю.

— Пожалуйста, Лади. Если тебя интересует только мое общество, я…

— Я ни слова не сказал об этом.

— Это было в твоем тоне. Ты начинаешь жалеть себя. Пожалуйста, не надо. Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты начинаешь вываливать на меня свое недовольство.

Он уже который месяц пытался вступить с ней в официальную связь, почти с того самого дня, когда встретил ее в Контрапунтал-301. Он был очарован и увлечен ею и, в конце концов, безнадежно влюбился. Но она до сих пор была для него недосягаема. Он был все время рядом, но так и не смог покорить ее. Дело в том, что он обращал на себя очень много внимания. Она знала об этом и поэтому навсегда занесла его в категорию людей, абсолютно неподходящих для более или менее продолжительной связи.

Она смотрела вниз, облокотившись на балкон. Ждущая. Строгая. Изящная девушка с медового цвета волосами и светло-серыми, почти алюминиевого оттенка глазами. Пальцы ее были слегка согнуты, словно готовились опуститься на клавиши. В голове у нее вечно звучала музыка.

— Говорят, Бек был в Штутгарте просто великолепен, — отважился сказать Ирасек.

— Он играл Крейцера?

— И еще шестую и «Нож» Тимиджиана, и немного Скарлатти.

— А Скарлатти что?

— Не помню. Говорили, но я забыл. Все встали с мест и устроили ему десятиминутную овацию, а Музыкант сказал, что никто не слышал такого великолепного исполнения с того…

Огни начали постепенно гаснуть.

— Он просыпается, — перебила Рода, подавшись вперед. Ирасек уселся на место, убрав свою шоколадку.

Пробуждение к жизни всегда было серым. Цвета алюминия. Он знал, что уже заряжен, знал, что распакован, знал, что когда откроет глаза, то окажется около сцены, а рядом будет стоять служитель, готовый вывести на сцену пульт с клавиатурой ультрацимбало, а перчатки будут обязательно лежать в правом кармане. На языке будет привкус песка, а в голове — серая пелена воскресения.

Нильс Бек не торопился открывать глаза.

В Штутгарте был провал. Он один знал, какой провал. Тими тоже понял бы, подумал он. Он бы вскочил с места во время скерцо, и содрал с моих рук перчатки, и обругал бы меня за убиение его видения. Потом мы пошли бы вместе выпить темного, с привкусом ореха, пива. Но Тимиджиан умер. Умер в двадцатом, сказал себе Бек. За пять лет до меня.

Я лежу с закрытыми глазами, я сдерживаю дыхание. Заставляю легкие засасывать воздух как можно тише, голосовые связки дрожать не слышней, чем полет совы. Они думают, что я бездействую, что чувства зомби не включены. Что я все еще мертв, действительно мертв, не…

— Мистер Бек!

Он открыл глаза.

Распорядитель выглядел словно член секты душителей. Он знал этот тип людей. Небритый подбородок. Мятые манжеты. Скрытый гомосексуалист. Тиран для всех на сцене, за исключением, наверное, мальчиков из хора, приглашаемых в закусочные Ромберга или в кондитерские Фримла.

— Я знавал людей, у которые развивался диабет только от того, что они питали слабость к дневным концертам, — произнес Бек,

— Что? Я не понимаю.

Бек махнул рукой.

— Ничего. Не обращайте внимания. Как зал?

— Прекрасен, мистер Бек. Огни потушены. Мы готовы.

Бек залез в правый карман и вытащил тонкие электронные перчатки, вспыхивающие рядами микросенсоров и прессоров. Он натянул правую перчатку и разгладил на ней все морщинки. Материя охватила ладонь точно вторая кожа.

— Прошу вас, — сказал он. Служитель выкатил пульт на сцену, установил его, запер на защелки и поспешно исчез за занавесом.

Теперь Бек сделал осторожный шаг. Не следует торопиться: через его икры и бедра проходили блестящие трубки с питательной жидкостью, и если он пойдет слишком быстро, нарушится гидростатическое равновесие, и жидкость не попадет в мозг. Хрупкость была досадным минусом полужизни, одним из многих. Как только Бек дошел до гравитационной платформы, он подал знак распорядителю. Душитель махнул рукой человеку за пультом, тот пробегался по разноцветным клавишам, и платформа взмыла вверх — медленно и величественно. Нильс Бек возник прямо из пола сцены. Лишь только он показался, забушевавшие краски рассказали о восторге аплодирующей публики.

Бек стоял молча, чуть склонив голову, принимая это приветствие. Пузырьки газа болезненно бежали вдоль спины и лопались у шеи. Нижняя губа его тихонько дрогнула. Он подавил это движение. Потом сошел с платформы и начал надевать вторую перчатку.

Он был высоким жилистым мужчиной, очень бледным, с выступающими скулами, массивным, выдающимся вперед носом, доминирующим над мягкими красивыми глазами и тонким ртом. Вообще, он выглядел чрезвычайно романтично. Это особенно важно для артиста, говорили ему миллион лет назад, когда он только-только начинал.