Олег Маловичко - Исход

— Шекспир в курилке, отдыхает! — хохотнул Зыков, и переключил на Муз-ТВ.

Антон собрался увозить Жанну, но Зыков позвал его на кухню, пить кофе.

— Ты же совок не застал толком, по возрасту? А я часто вспоминаю. Не хватает определенности. Тогда были и мы, и менты, и зона, но при этом все — по одну сторону. За один хоккей болели, понял? Сейчас не так. Такая кутерьма, аж тошно… Бардак не исправить. Только контролировать. Власть слабая. Президент умница, но куда ему в одиночку… Опереться парню не на кого, аж жалко. Страна разваливается, в кабинете интригуют, пресса мозг ебет. — Когда он говорил, между губами растягивались тонкие ниточки слюны, и Зыков отирал пухлые, рыхлые, блекло-розовые губы ладонью. — А на беспредел все в Москву слетаются, все хотят от тушки отщипнуть! Азеры, вьетнамцы, китайская шелупонь, даги с осетинами, чечены — а эти не забыли ничего! Порядка нет, Антон!

Отпивая кофе, Зыков вытягивал губы, словно хотел поцеловать чашку.

— То, что я скажу сейчас — типа секрет. План на случай, понял? Сверху отсигналили. Хотят помощи людей на местах. Грамотных и правильных. Никто не хочет девяностых, когда черные рулили. Мы поможем, нам разрешат кормиться. Это уже решение. Подтягивают в Москву смоленских, тамбовских, липецких мальчишек. С ментами и солдатами все зачистим — сначала здесь, потом по области, дальше — широка страна моя родная. Сейчас кровь решает, Антон. Рулить будут славяне, а черным — лопата.

— Петр Вадимыч, их в одной Москве три миллиона. Войны не боитесь? Я не из сочувствия, технически интересно.

Иногда Антон не мог сдержаться, но Зыков сарказма не замечал.

— Так это работяг. Их трогать не будут, они ж цвет нации. А криминал подвинем. Держись меня, со мной расти будешь, Антошка. Еще момент…

Зыков встал, прошел к серванту. Запустив руку в невидимый Антону ящичек, выудил наружу несколько тонких и круглых стеклянных трубочек, сужающихся к концу. Присмотревшись, Антон узнал в них пипетки со снятыми резиновыми чехольчиками. В каждую с широкого края был помещен небольшой комочек серо-зеленой субстанции, похожей на сухую пресованную траву. Зыков протянул пипетку Антону.

— Дуй.

— Зачем?

— Дуй, зачем.

Антон щелкнул зажигалкой, поднес пламя к широкому концу пипетки и резко вдохнул с узкого. Комочек внутри расцвел, и обуглился, превратившись в черную крошку, а горло Антона засаднило.

— Обычный гидрач, — сказал сдавленно, выпустив дым.

— Необычный. Легальный. Не входит в список запрещенных на территории РФ, и не войдет. Сейчас возят из-за бугра, но вот-вот наши начнут мастырить. Называют по-всякому, типа смесь благовоний, расслабляющий комплекс, тантрический аромат, но по сути — дурь. Дешевая, качественная, легальная.

— А…

— Щемить не будут, ни мусора, ни наркоконтроль, они и вбросили. Пока кругом говно, пусть лучше молодежь курит, чем ментов бьет. В магазины не пустят, чтобы старики не развонялись, но через интернет или на улице — сколько хочешь. Тема новая, непробитая. Рынок открыт, легко вписаться.

— Сколько такая дудка стоить будет?

— Доллар. Как пиво. И без головняков с ментами.

— Через месяц вся Москва присядет.

— Страна! — усмехнулся Зыков, которому приятно было мыслить шире Антона. — Сынк биг! Сведу с людьми, кто производство мутит. Найди, кто сбывать будет.

Кошелев кивнул, бросил Ксюшке короткое «пойдем» и направился к двери, где его ждала Жанна. Подмарафетилась, но веки были красными и припухшими, а щеки бледными. Улыбнулась Антону, робко, искательно, как собачка дворовая.

— Антон, все спросить хочу, — вопрос Зыкова настиг уже в прихожей, — ты с кем говоришь всю дорогу?

Ни с кем.

Когда он вышел, пропустив вперед Жанну, Зыков покрутил пальцем у виска.

Сергей идет по сосновому лесу. Деревья отстоят далеко друг от друга, воздух — пряная хвоя. День солнечный, но вниз свет доходит, просеянный через ветки и миллионы иголок — едва не сумрак. Земля, покрытая ковром изо мха, травы, опавших иголок и ягод, слабо пружинит. Звуков нет — ни птиц, ни шума шагов, мертвая тишина, будто кто-то нажал на mute, отключив создаваемый тысячей организмов слитный лесной шум.

Сергей выходит на открытое пространство и останавливается. Лес резко кончается обрывом — кажется, древний зверь отхватил зубами кус земли, оставив огромную воронку.

Это карьер. Хотя погода стоит ясная, края не видно, он походит на бесконечную пустыню, врезавшуюся в хвойный лес средней полосы.

Посреди карьера — квадратный четырехэтажный дом, сложенный из больших серых блоков. Из недостроев — неоштукатурен, нет дверей, окон, пустые проемы и глазницы вызверились в пространство темными дырами. Дом выглядит, как голова невероятных размеров каменного чудовища, по шею врытого в песок. Дверь — его окаменевший в безмолвном крике рот, проемы окон — ряды навечно распахнутых глаз.

Дом кажется одушевленным и больным. Он манит Сергея, но тому не страшно, а напротив, захватывает дух, как во время крохотной остановки в верхней точке дуги на американских горках. И как тележка аттракциона срывается вниз, так и Сергей бросается бегом с обрыва, в пасть монстра, утопая ногами в мягком песке и делая большие шаги, чтобы не упасть с разгона.

Со спуском кончается песок. Блекло-серая почва потрескалась от жары в пластины с загнутыми краями, рассыпающиеся под ногами в пыль с неприятным хрустом. Редкие клочья травы усохли, выцвели и кажутся щетиной на щеке трупа.

Начинает припекать. Сергей приближается к дому, чувствуя неприязнь, но в то же время родство с ним. Будто в этом доме он вырос, но здесь его каждый день били. Дом имеет власть над Сергеем и сам зависит от него. Они связаны, как враждующие родственники, бессильные отменить кровь.

Сергей входит в тень. Стены изрисованы полустершимися ругательствами. Сбоку от положенных друг на друга плит, образующих порог, лежит вытянувшийся, ссохшийся труп кошки, оскалившей пасть в бесконечном крике.

Сергей заходит, и его окутывает влажный запах гнили. В прохладной темноте Сергей медленно, выверяя каждый шаг, чтобы не оступиться, двигается к лестнице.

Повсюду валяются сгнившие оконные рамы с потрескавшейся белой краской, высохшие кучки кала, покрытые пылью мутно-зеленые бутылки, битое стекло. На торчащей из стены кривой, ржавой арматурине висят пожелтевшие хлопчатобумажные трусики с сердечком и надписью Thursday; взглянув на них, Сергей отшатывается, услышав эхо старого крика и почувствовав злое, смрадное возбуждение насильников. Они ждали своей очереди здесь, у разведенного костра, ставшего ныне кучкой золы, и разливали по пластиковым стаканчикам водку, пока один из них пользовался уже не плачущей, а монотонно стонущей жертвой, превратившейся в кус истерзанного, обслюнявленного грязными ртами мяса.