Владимир Фалеев - Третий глаз

Сытый, в новом, отглаженном костюме, который достал из встроенного шкафа, в ярком до неприличия галстуке, он вышагивал по комнате, едва не касаясь макушкой лампочки. Диван ему был противен — предательская мебелина, принимавшая участие в любовном таинстве жены с проходимцем! Не менее раздражал импровизированный столик возле дивана — сложенные один на другой чемоданы, прикрытые скатертью. Ради семейного мира можно стерпеть не только это. Обратил взор выше, на мачту телевизионной антенны, и унесся далеко-далеко, через крышу, через сотрясаемые колесами кварталы, через наполненные густой жижей и тиной болота, через леса, через низины, горбатые горы к скалистому каньону с водопадом. Ребята уже разошлись по маршрутам, сейчас у костра одна повариха. В палатке, в сейфе, спрятан пистолет. Ключ от сейфа в кармане брюк. Пистолет он редко носил с собой, хотя по технике безопасности ему полагалось иметь оружие при себе. Вечером у костра ребята узнают, зачем он улетел в город, наверняка побалагурят о пистолете. Не такой Лука безумец, чтобы пускать в ход казенное оружие. Если бы не возвращаться в партию, задержаться до будущей весны, с женой сблизились бы прочно; только оставить его в городе трест не сможет, да и сам Лука не согласится. Смысл существования там, у водопада. Можно позавидовать полуголому очкарику, выбравшемуся на балкон. Это занятие для тщедушных. Ванна, кухня, завтрак — удобренная горшечная почва, в которую посажен горожанин. Пыль, духота, многолюдье. Утром — цех, вечером — телевизор. Поразвлекал голубыми всплесками свои глаза — и на боковую. Хуже крепостного права. Если и осталось место для вольницы, так в геологической партии. Там ежедневно в движении, ходишь по краю пропасти, оступился — лети в тартарары. Костей не соберут. Горы — природа, которая породила тебя, ты сам — ее былинка, она удерживает земным притяжением возле себя, пронизывает мускулы гравитационными полями, управляет твоими движениями, угощая соками трав, влияющих не только на твое пищеварение, но и на интимные органы и потаенные мысли. А какие цветы на террасах! Какие лишайники на камнях! И воздух свежий, густой, незадымленный — никто ничем не болеет. Впрочем, хворых туда не завозят. И солнце круглосуточно дежурит над горизонтом; скоро морошка созреет, а вот гнуса там — тучи, хоть пушкой расстреливай.

Жена пробежала из спальни в кухню, не взглянув в его сторону. Она стыдится его. Пусть поболит у нее совесть. Пусть! Стихия, одетая в халат и в мягкие домашние тапочки, ишь — не смогла устоять перед напором наглого самца. Разводиться с нею Луке никак нельзя: останется один-одинешенек. Женясь, радовался, что попадет в большую Дашину родню: и братья, и дяди, и у дядей ребятишки. А у него мать и отец давно умерли. Он, Ивушкин, обязан понять и простить жену. Да он ее уже простил. Пусть моет посуду и помалкивает. Жена — олицетворение семейного спокойствия, хранительница очага, продолжательница рода. Ей из века в век вменялось быть при огороде, при печке и кормить детей. Бабы — народ умный, и музыку осваивают, и математические дебри, да и в геологии женщин немало. Но у Ивушкина род крестьянский, и у Даши мать хозяйственная. Почему бы Даше не воплотить в себе образцовую домовитость? Дети ей нужны? Будут! Просто пока они с Дашей деньгами еще не окрепли. Будь Лука рядом с женой, не дал бы ее никому в обиду, бросился бы на любого, жертвуя собой. А вот остаться рядом с Дашей, пожертвовать делом — нельзя. Рухнет вся громада сформированных идеалов, высокий образец смысла жизни, ради которого муштровал себя в школьных турпоходах, приносил клятву в студенческие годы. Рухнет — и он, Лука, станет обломком породы. Сколько же клятв уже дано? Сколько у него разных обязательств? И перед друзьями, и перед государством… Объединить бы в одну все клятвы — и перед супругой, и перед геологией. Забрать бы Дашу с собой — и конец драме. Жалко жене квартиру; у жены близко мать, своя служба. Нет, не уговорить ее. Да и не в уговоре дело, в требовании новой жертвы, уже от Даши. Года через три, быть может, Лука ударится в науку, одолеет кандидатскую диссертацию. Однако же мечта для него не слишком заманчивая. Открыть какое-нибудь месторождение — пожалуй, реальнее! Выслужиться до начальника отдела в экспедиции…

Размышляя, дошел он до здания управления строительства дороги.

…Поднялся по широкой лестнице на второй этаж с просторным фойе, с шелковыми гардинами на светлых окнах, отыскал распахнутую дверь в приемную с голубыми стенами, с двумя дверями, обитыми дерматином, со столом, за которым строчила на машинке этакая пампушка в цветном ситцевом платье. «Украсил себе вход девахой!» — раскочегаривал в себе гнев Лука. На двери по правую руку от входа табличка с надписью: «Стрелецкий П. Н.». Ивушкин поперхал в кулак, чтоб секретарша заметила его.

— По личному — во вторник с двух до пяти, — стрельнула трескучей очередью, не подымая на него взгляда.

— Мне срочно! — Грубовато изучал насмоленные краской ресницы девушки, которые возмущенно взметнулись.

— Ну, чего уставились?! Совещание у него! Улавливаете? — Брызнула голубизной глаз, не задержав ни единого пальчика.

Ох, пулеметчица! Окопалась, как на передовой. Отступил за двери, в глубь фойе, и, не теряя из виду табличку «Стрелецкий П. Н.», насторожился у подоконника: когда люди повалят из кабинета, ринется навстречу потоку. Будет ждать столько, сколько потребуется.

Два окна кабинета начальника управления занавешены голубыми шторами, третье спасает от солнечных лучей листвой тополя, но в зале душно, жарко, лица у сидящих красные, распаренные, на лбах выступил пот. Председательствующий Фокин, накинув кожанку на спинку кресла, сидит в белоснежной сорочке с галстуком, широко расставив локти на столе, поворачивает седоватую голову то в одну сторону, то в другую, пощипывает бородку и шевелит пышными седыми усами.

— В чем соль заварухинского миллиарда? — обращается он к собравшимся. — Каждая добытая в Нефтяных Юртах тонна нефти в девять раз дороже, чем стоила бы она, если бы была железная дорога. Север в нынешнем году поставит стране около тридцати миллионов тонн… Расчеты Семена Васильевича правильны…

— Идея принадлежит Митрофанову, а не Заварухину! — вторгся с репликой Кваша; он во втором ряду, с краю, рубашка, вздернувшаяся на животе, как распашонка, расстегнута, волосатые руки скрещены на волосатой груди.

Тихон Ефимович с лукавым огоньком в глазах повернулся в его сторону: