Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

– Ты думаешь так, Серена, как и полагается наполовину аниму, наполовину кхондке. Мы с тобой двуличны и этим родственны. Слишком сходны, чтобы между нами возникло взаимное притяжение, недостаточно различны, чтобы это породило взамоотталкивание. Скажи, где твоя собственная родина – снаружи или внутри тебя?

– Лес – он и там, и здесь. Я никогда не покидаю его в своих «путешествиях по древу».

– Значит, он и вправду твоя материнская земля. Инсаны говорят так: «Родина – это то, что можно обхватить руками и прижать к сердцу». Можно заноситься необъятностью просторов, величием культуры и славой знамен того физического пространства, которое держит под собой твой государь. Только разве хватит в твоем сердце силы, чтобы его удержать, в печени – крови, чтобы влить в его сосуды, под перчаткой – тепла, чтобы объехать? Или оно, это пространство, напротив, вливает свою душу в тебя и подменяет тебя собой? Тогда ты величаешься перед иными племенами и перед сами собою богатством ее недр, талантами ее творцов, умом ученых и теологов и красотой мужчин и женщин, нисколько не задумываясь о том, в каком отношении они стоят к твоему личному богатству, твоим собственным таланту, уму и красоте. Не значат ли такое отождествление и такая подмена того, что ты сам мало что значишь без тех пышных и протяженных оболочек, в которые тебя облекает твоя великая и неуютная родина, что ты живешь заимствованной жизнью, что ты – нуль и ничто?

– Ты спрашиваешь меня или себя, Бродяжник? Я отвечу как умею: если сердце твое поистине велико, то оно сможет вместить в себя и великую землю, и великую любовь – но и само станет от них неотличимо. Только как сделать, чтобы подобная любовь не стерла тебя в прах? Я одновременно и люблю Лес и, знаешь, иногда мне кажется, – вовсе его не люблю, а напротив – это он любит себя через меня… Нет, даже не так: для любви ведь нужно расстояние, а я в такие минуты – одно с моей колыбелью. Однако я не ничто, а нечто.

Так говорила Серена, потому что все обмолвки, все обиняки их обоих тоже косвенно соприкасались с темой любви, живых телесных примеров которой она видела бесконечное число, до сих пор не прикладывая к себе и через себя не пропуская.

– Да, ты нечто. Ты воплощенный Лес, то, ради чего я брожу по нему, и одновременно – нечто неповторимое, выраженное в звуке твоего имени и его запахе. Ты боишься, что твоя любовь порабощает тебя? Против того существует один путь: дать ей вырасти в твоем сердце и вместе с твоим сердцем. У меня есть такая малая родина: тот старинный дворцовый парк, о котором я говорил твоей матери. Его уже нет: такого, каким я его помню, такого, каким он, возможно, и не был по сути никогда. Знаешь, в ярмарочный сезон Эрмина пускала туда мунков-торговцев, почти задаром. Они расчищали аллеи от гнили, чаши фонтанов – от ряски и водорослей, зажигали огни внутри своих полотняных повозок, так что те делались похожими на огромные разноцветные фонари. Повозки были другие, чем здесь, у вас: на огромных колесах по тридцати спиц в каждом и такие нарядные! Мы, дети, поначалу любовались издали, а Эрмина, не чинясь, разговаривала со стариками и молодухами. Зрелые мужчины коваши приходили только ночевать, забрать новую партию изделий или наточить инструмент – они ведь продавали и свое собственное ремесло. Один из них подарил Марту удивительной красоты складной ножик о двенадцати предметах, а мне – наборный пояс со всякими карманчиками и подвесками, как девице. Должно быть, угадал во мне будущего миротворца; полезная вещь была, хотя я вначале чуточку огорчался: какой мальчишка не мечтает о ноже – ветки срезать! Не судьба… А вокруг нас пребывали заросли удивительных растений, обломки статуй, полуразваленный потешный лабиринт высотой нам по плечо. Некоторые кусты еще сохраняли форму шара или свечи, а то и вымышленного зверя, хотя никто и не пытался их подстригать. Ныне все очертания стерлись, камни вросли в дерн, фонтаны пересохли, да и мунки там не поселяются. Но пока я помню парк таким, как он был, и могу приходить туда в любой час, – он живет. Он скроен по мне и творил меня по своему образцу. Тысяча таких малых родин – сколько Живущих, столько и их – сливаются в одно, будто капли дождя. Но разве это общая родина одного племени? Великая родина андрского или иного народа? Это дом человечества. Или нет; то и есть само человечество! И твоя родина, Серена, – не Лес. Лес меняется. Он преобразится, стоит только тебе уйти, иным будет существовать розно от тебя, и, вернувшись однажды, ты не узнаешь его. Лишь тот Лес, что ты в себе унесешь, навсегда пребудет твоим Лесом; у Живущего есть только та родина, которую он носит в себе.

– Да знаешь ли ты, Бездомник, что я ношу в себе?

– Знаю, – он кивнул. – Знаю, а сама ты еще только угадываешь. Ты странник, как и я сам, но пока видишь только карту, панораму, сложный макет своих кочевий; паутину дорог, кружево-круживо-кружало звучаний, ароматов и красок, что пьянит сердце. Такого еще ни у кого не было, что выпало тебе.

– И что же мне делать с моим даром? Просмотреть все мои сны еще по разу, еще раз задать Учителю все вопросы и получить всеобъемлющий ответ?

– Нет. Зачем повторяться? Сейчас ты, путешествуя по различным воплощениям Вечной Истории, не творишь миров, ведь ты ими не овладела. Для того надо принять их в себя, а ты страшишься этого: боишься, что вместо того они станут тебя делать.

– Почем тебе знать, боюсь я или нет и чего боюсь? Ужасы там всякие, положим; но есть и прекрасное свыше моих сил.

– Боишься, – Бродяга Даниэль усмехнулся. – Аниму таков по своей природе: всегда остерегается того иного, что встало против него. Только когда это перестает быть иным и делается им самим, уже нет места ни противостоянию, ни страху.

– Делается мною самой? Послушай. Чем больше я хожу по путям, чем больше знания приобщаю к себе – тем меньше делается мое «я»: сжимается, уплотняется, с него одна за другой слетают выдуманные оболочки, то, что считали собой люди древности: традиции и обряды, верования и язык, жилище и одежда. Все меняется, как в фантасмагории, одни народы и земли восходят в зенит, другие падают к надиру, потом они меняются местами. Обо всем я вынуждена сказать: «Это мое» и «Это я» и тотчас же отбросить, потому что я, самое тело мое – оболочка для оболочек, ристалище для языков, перекресток чужих времен и дом для всех пространств. Да что философствовать! Оно, это тело, способно зачать и выносить в себе другое такое же: как могло бы оно раздвоиться, если бы взаправду было простым и цельным?

– Но ты нисколько не думаешь о том, что, отшелушивая от себя оболочки, ты наткнешься на пустоту…

– Таков твой собственный ужас, Даниль?

– Да, только я через него переступил. Ты, наверное, боишься противоположного: переполнения знанием. Как бы от тебя не откололся кусок, подобный тебе. Как бы твоя звезда вообще не взорвалась оттого, что станет сверхплотной. Верно?