Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

Мои действия отчасти носили характер демонстрации, но Мартин неожиданно растрогался:

– Я ведь и не собирался тогда бросать вещи – просто мы спешили. Заперли дом и поехали, по требованию матери, сразу в парламент. Потом же стало и вовсе не до того. А почему вы не завели ни одного зеркала? Побились поди? Я пришлю.

– Не трудись, сынок. Вспомни, у меня и в Замке ни одного не было. Кхонды к такому не очень привычны: холостые смотрят на воду, женатые – в глаза друг другу.

То была пословица: на самом деле никакого лесного запрета на зеркала не существовало, это всё мой подсознательный бзик действовал.

– Как хотите, госпожа моя. Я только вспомнил старинное литое зеркало на подставке, толщиной в полтора моих больших пальца. Мы с одним кау мальчишками играли в комнате и стянули со стола скатерть, тут нам троим и конец пришел: стекло разбилось о мою голову, щенка слегка поцарапало осколком, а я получил контузию и страшный выговор от ма Эрмен. Смешно, только я именно эту штуковину и искал глазами.

На вещи-то он умилялся. Но вот книги – повертел в руках одну, другую и прямо-таки швырнул назад на мой столик-бюро (ящик от выпотрошенного концертино с откинутой передней частью).

– Мои детские книги, мои инсанские учебники. Вы же не понимаете графики: это инсанское письма, кудрявое, подобное рукописи. Им написаны андрские тексты, еще дореформенные. Мой отец Филандр подготовил эту реформу. Комитет языковедов и художников работал десять лет, и уже при мне мы за два года обучили новому письму весь андрский народ. За два года мы усвоили грамоту, понимаете? Четкую, ясную, порожденную духом нации…

– А старое письмо было изысканным, прямое – его уподобляли куполу с минаретами, наклонное – сравнивали с локонами красавиц, с изгибом их шей и игрой бедер… – с лукавством продолжила я.

– Нам нечего было писать такими буквами, – бросил он в раздражении. – Душа Андрии иная: кристально чистая, светлая, мужественная. Ей соответствует четкий, однозначный и умный шрифт, а не вязь. Я принесу сюда что-нибудь для вашего чтения – такое, что вы сможете прочесть даже с вашим небольшим знанием языка.

Бассет подбежал к нам, раздраженно здороваясь и тряся ухом. Я вынула оттуда блоху и посмотрела ей прямо в глаза. Она не выдержала: отвернулась.

– Благодарствую, сынок, я вроде бы морально переросла букварь, – ответила я. – Перешла на уровень «Родного слова». В нем и андрские, и инсанские оригинальные сказки имеются. И знаешь что? Оба ваших языка нынче более всего алфавитом и отличаются. Родственные, от одного корня. Верно?

Он хмуро кивнул.

– Именно. Потомственного лингвиста на сале не проведешь. И знаешь, Мартин, отрывать себя от корней – опасное занятие.

– Я хочу новую землю и новое небо, мама, – он стукнул себя кулаком по коленке. – Незапятнанные. Думаете, Андрия не заслужила этого?

– Заслужила, сын. Если бы я так не считала, разве я доверила бы тебе Серену? Только будь друг, в награду за мою уступчивость послушай простенькую притчу. Итак…

Было три мифических страны: назовем их, скажем, Чин, Кабир и Рутен. Чины боготворили свое прошлое аж до смешного: вечный перепев – дойти до своих корней, почитать родителей, соблюдать обычаи предков, следовать заветам смиренномудрых правителей былого… Идеал их – живи так близко от соседа, чтобы слышать его утренних петухов, но в гости не ходи: живет он так же, как и ты, а если есть у него предмет для твоей зависти, так ради мира между вами лучше тебе того и не знать. Однако за единообразием традиций чины непрестанно ощущали вечность. Вечный Путь, который порождает всю тьму вещей. Это была великая и удивительная земля.

Страна Кабир чтила свои корни, но не гнушалась и заимствовать благое от тех, кто считался язычниками и варварами. Ее ученые готовы были идти за знанием даже в тот самый Чин – парафраз края света. Ее священнослужители повторяли, что в многообразии мнений, вер и религий воплощены богатство и милость Бога. И все многоцветие обычаев, верований, искусств и языков, которое Кабир собрал под своим крылом, переплавлялось в прекрасную драгоценность, сверкающую многими гранями. Это также была великая и к тому же сильная держава.

А Рутен – это, считай, моя родина… Вечно проповедуя свою неповторимость, оригинальность, правильность своей веры, она полагала в этом знак своей миссии. Упиваясь протяженностью своих просторов, не понимала, что большое – не синоним великого. Миссия же ее на тех просторах была – стать великолепным субстратом для произрастания в равной степени всех культур и менталитетов, которые нашли в ней, распространившейся на четыре стороны света, свой приют. Подобно Кабиру, она синтезировала все культуры, но не естественно, а принудительно, отыскивая в них согласное ее личному менталитету, родственное рутенской древности, распространяя свой алфавит и крестя в свою, «истинную» и «вселенскую», по имени, веру. Непонятая же ею собственная сущность должна была по идее стать фундаментом здания, а не самим зданием. Сделаться не монолитом, а изменчивостью. Сами рутены судорожно отрицали свою субстратность, «навозность» и пытались вычлениться, найти свое исконное путем вычитания, а не путем всеприятия. Рутения называла себя великой, но более никто. Ты понял?

– Понял, но не так, как вы хотите, мама.

– Неважно. Главное, чтобы ты принял это как часть своего личного пути. И, знаешь, не называй меня больше матерью, на то у тебя мадам Эрменхильда есть. Это не потому, что я не хочу считать тебя сыном, все вы, молодые, мои сыновья и дочери.

– Вы мать моей нареченной. Разве рутены не называют такую женщину…

– Тещей – и никак иначе. Март, дело не в том, вовсе не в том, что я тебя отвергаю. Слово «мать» обязывает тебя слушаться моих советов, почитать мои сентенции. Тебе ведь и сейчас неловко оттого, что ты вроде бы не хочешь последовать моей дурацкой притче и отказаться от национального самоутверждения. Брось. Я не Бог, чтобы тебе диктовать, да Он и не занимается ни диктатом, ни диктантом. Считай, что ты всегда прав, и гни свою линию.

Его нашествие малость притормозило мою творческую мысль. А мне почему-то кажется, что если я не придумаю, как в самый последний момент оттащить от него Серену, – а это нужно, всей шкурой чувствую, – то весьма нехорошо получится.

Нужно. Вот только бы знать еще, для чего…

…Я много бродила по здешнему парку. Заросший, непричесанный, он напоминал мне детские походы за терпкой и жесткой китайкой, что поспевала в брошенных яблоневых садах, охоту на обломки казенной дачной утвари – наша голландка работала, сушила воздух и обыкновенным летом, не говоря уж о бабьем. Темнота разбитых окон, что зияла посреди торжествующих кустов боярышника и калины, погнутые качели, у подножия которых вылезли из травы клейкие валухи и сыроежки, брошенный детсадовский рукомойник в виде желоба над корытцем, пожухлые огуречные плети, сентябрьский шепот берез и тонкое свиристенье ветра в сосновых иглах, балансирование на грани двух опадающих жизней, лесной и человеческой, когда наяву в глаза входят лучшие твои сны. А из полуразрушенных ворот, из разваленного кирпича истекает дорога, по которой никто никогда уже не приедет, по которой можно только уйти…