Анна Одина - Амфитрион

Вскоре Митя отправился ставить чайник просто потому, что нельзя было его не поставить. Через десять минут Алена пришла на кухню и села на свое обычное место, предварительно разложив на столе несколько красных коробочек с желтыми иероглифами, палочки для еды, достав и расставив тарелки и чашки.

– Кстати, сегодня китайский Новый год, Митя, – сказала она.

«Праздник, когда воссоединяются семьи», – подумал Митя с улыбкой, а сам спросил:

– Что же ты делала все это время, Алена?

Он сел за стол, взял палочки и съел немного китайской еды. Гулаожоу оказался очень удачным.

– Я сдала сессию, – доложилась Алена. – Проводила много времени с братом. Он мне накачал на ноутбук аркадных игр, и я в них играла. Не представляешь, как это затягивает. Вот я складывала драгоценности по три, сталкивала вниз артефакты, а сама думала: трачу жизнь час за часом и день за днем, а потом, когда придет время умирать, буду считать последние минуты и вспоминать, что потратила столько… ни на что.

Алена смотрела в чашку с чаем.

– Это ничего, – сказал Митя, помолчав (он не очень понимал, что полагается говорить в таких ситуациях). – Считай, терапия. Значит, так тебе было нужно.

– Да… – протянула Алена и вдруг вскинула глаза на Митю, улыбаясь. – А помнишь, как мы с тобой любили развлекаться в самом начале?

– Нет, – нахмурился Митя, для которого ничто, связанное с Аленой, не подпадало под понятие развлечения.

– Ну как же! – воскликнула Алена, и глаза ее, наконец, привычно и оживленно заблестели. – Мы искали гениальные строчки в пошлых песнях и стихах, помнишь!

Тут заулыбался и Митя.

– Точно! Помню вот это: «Я сошью себе рубаху из крапивного листа», а ты еще объясняла, что автор, видимо, читал в детстве, но забыл потом Андерсена.

– Да-да, я помню. А мне нравилось вот это: «Коротаем мы ночи длинные, нелюбимые с нелюбимыми».

Оба замолчали. Посидев некоторое время молча, Алена встала и пошла в большую комнату, где блестело открытыми клавишами пианино. Митя жил в старом сталинском доме, где не было слышно соседей, здесь можно было устраивать пьяную оргию с множественными жертвоприношениями: никто бы не вызвал милицию не из деликатности, а просто потому, что звукоизоляция была хороша. Далее произошло неожиданное: Алена села к пианино и начала играть. Митя, оставшийся в кухне допереваривать цитату про нелюбимых, сначала даже не понял, что происходит.

– Ты играешь?! – ошарашенно спросил он. Алена не прервалась, тихо улыбаясь.

– Ну Митечка, чего же странного, – из-под ее пальцев лилось, кажется, что-то сольвейговское. – Да, играю. Я вообще-то закончила музыкальную школу. Ты так удивляешься – можно подумать, Рагнарёк заговорил…

Митя не стал комментировать последнее допущение, а подошел и стал смотреть на Аленины пальцы, бегавшие по клавишам. Теперь она заиграла что-то еще более невыносимо прекрасное. Наверное, это тоже был Григ.

– Но почему же ты раньше не играла?!

– Не было случая… – Мелодия продолжалась, – не было времени… Были длинные ногти…

Митя наконец увидел, что Алена избавилась от длинных острых ногтей, которые были ей положены для работы в «Гусе», и не клацала по клавишам пианино так, как имела обыкновение делать это, работая на компьютере.

– Почему же ты обстригла ногти?! – Митя и сам не заметил, что последние три вопроса произнес с вопросительно-восклицательной интонацией: видимо, его навыки общения с Аленой понемногу оттаивали.

Продолжая мелодию, Алена подняла к нему лицо.

– Потому что… я хотела играть на пианино как положено. Отец передал мне ноты прабабушки Марии – семейную реликвию. Они непонятным образом вернулись в Россию после ее гибели.

Митя ничего не знал о прабабушке Марии и не предполагал, что в семье Ордынцевых были какие-то тайные ноты. Но он слушал. Это было важно.

– …И я прочла ноты, и увидела, что это совершенно поразительная музыка, и захотела ее играть, и обстригла ногти, потому что… все равно тебе они никогда не нравились, и хотела прийти к тебе и сыграть эту музыку, автора которой не знаю. Это какое-то Лунное интермеццо. Оно вообще-то для арфы. Но я же не умею играть на арфе, которой у меня нет.

Митя осторожно опустился на диван, глядя на Алену.

– А что еще?

– Еще… я написала тебе статью. Ту, в журнал. Но мне было стыдно ее посылать. И еще я рисовала акварелью. Луковицу нарисовала и папин свитер на спинке стула. И Петла по памяти. «Образ Петла в памяти Алены Ордынцевой». Еще Рагнарёка. С ним, правда, ничего не вышло, потому что акварель не любит белый цвет.

Алена отняла руки от клавиш и закрыла крышку.

– А ты, Митя? Ты работал? И встречался с ним, да?

– Да, – не стал отрицать Митя, хотя не мог взять в толк, как Алена догадалась. – Только не проси меня рассказывать об этом.

Алена замотала головой, закрыв глаза и сжав губы, и Митя на секунду испугался, что вот уж теперь-то она точно заплачет. Только этого им сейчас не хватало.

– Можно, я останусь, Митя? – вместо этого спросила Алена. – Не надо меня прощать, понимать… жалеть, даже любить не надо – ничего. Просто давай я останусь. Я не могу. Без Петла не могу я. Это же наш ребенок. И вообще.

Митя кивнул. Когда Алена пришла, он почему-то и не подумал, что она уйдет. «Что же будет с нами?» – подумал он. «Нет никаких “нас”, – ответил он сам себе. – Есть Алена, есть я и есть Пётл. Будем работать».

– Ты читал Бунина? – вдруг спросила Алена.

Митя удивленно посмотрел на нее:

– Ну, Алена, я же все-таки школу заканчивал в Москве, а не в городе Кожикоде. Конечно, читал!

– И рассказ «Митина любовь» читал?

– Читал, – Митя опять забыл, что родители называли его Митей, а не Димой, именно по-бунински.

– Я вот не помню… там ли это было или в какой-то пьесе? Катя там говорила Мите… вроде «это будет летом», а он ей отвечал – «до лета еще дожить надо». Вот я и предлагаю тебе, Митя. Давай доживем до лета.

Митя молчал, вспомнив, что бунинский Митя до лета не дожил, потому что застрелился. Алена посмотрела в черное окно, иссеченное снегопадом.

– Ничего не было, Митя. Ничего не было.

– Я знаю, Алена, я видел.

Алена вскинулась и посмотрела на Митю, закусив губу. Митя улыбнулся (одному Богу известно, как это далось ему).

– Я видел… что было гораздо хуже. И лучше. У тебя в голове. Я согласен, милая. Давай доживем до лета. И до лета, и до осени, и до любого другого сезона, до которого нам захочется дожить. Только ты будешь мне помогать писать книгу и делать журнал. Теперь давай мне свою статью и пойдем выпьем за китайский Новый год.

Они вернулись в кухню и выпили немного сливового вина. Скоро дедовы часы пробили двенадцать раз, наступил китайский Год быка, а Митя даже и не понял, как рассказал Алене о своей книге. Она – для маскировки – будет писаться о недалеком будущем. В ней будут действовать Митя и Алена, только под другими именами. В ней будет будущее – немного, чуть утопически, в ней будет прошлое… это самое сложное. В ней будет все то, о чем они не могут говорить. Алена, выслушав, с неподдельным воодушевлением обещала помогать, выполнять обязанности информационного редактора и переводить с английского на русский.