Олег Верещагин - Путь к звёздам

...А заговорил он через день. Утром. Так-то днём он молчал, лежал - то с закрытыми глазами, то с открытыми. На нас не смотрел, а мы к нему не приставали, потому что видели: глаза (зелёные очень) у него больные - больные глаза сразу отличить можно, они как будто в себя смотрят, а не вокруг. Ну да и понятно - у него, кажется, было то же, что и у Тодди, даже хуже: во всяком случае - до горла этот корсет. От самых кончиков пальцев на ногах. Мы с ним заговаривали, но бесполезно опять же, даже Франтик его не расшевелил. Ну и оставили его в покое.

А утром, после завтрака, он, наверное, опять уснул. Покормили его какой-то кашей (полезной, ясен перец, вся из минералов и витаминов - жрать невозможно, по себе знаю...) Задремал. И, ясное дело, во сне увидел то, что мы все иногда видим, ну и заорал во всю дурь. И сам проснулся от своего вопля.

А на каком языке он заорал - это мы тоже сразу сообразил. "Маам, з'овва миз!" [5] Мамочка, спаси меня! (сторк.) . Кто хоть раз слышал, как они орут "фордан, фордан!" [6] Что-то вроде "побеждаем, победа, победим!" - один из боевых кличей сторков. - не спутает их голоса уже ни с чем и никогда... Помню, Франтик - я ему как раз читал книжку, сказку про приключения мальчишки Альки, старинного какого-то писателя книжку, детскую, но интересную, смешную такую - только ойкнул и назад подался и кувикнул: "Это что?!". Я - просто обалдел, даже стило на пол выплюнул. Рефлекторно. А Тодди...

...У меня к сторкам личного счёт нет. Мои счёты - к дайрисам, хотя - какие там к ним счёты, их и ненавидеть по-людски не получается. Булыжники они и есть булыжники... А вот Тодди - при нём даже просто слово это, "сторк", говорить не надо. Он белеет весь. А глаза такие становятся, что мне нехорошо делается. А я всякое повидал.

Что там у него со сторками было - я не знаю. По ночам хорошо о приятных вещах говорить, а не о таком. Мы и говорили по ночам. О разном. Но не о своих счётах.

И вот теперь смотрите. От кровати Тодди до кровати этого сторка было метра три.

Ну, где-то так. Не больше. Метра три.

Я понял, что дело кончится плохо, ещё когда Тодди не взбесился, не начал орать или требовать убрать этого парня. Нет. Я понял, что - плохо дело, когда он начал говорить.

- Эй, гад, - окликнул сторка Тодди. На локти оперся, шею вывернул и так - с улыбочкой... - Слышишь, гад? Чего, гад, молчишь?..

...В общем - он так и завёлся и не умолкал. И так и сяк склонял этого "гада". Час, два, три... И если бы кричал или что - нет, голос такой нудный, тягучий, ровный. Гад, гада, гадом, гаду и там по всем падежам, короче. Гад, ты есть не хочешь? Гад, а тебе очень больно? Гад, а ты почему не сдох? Гад, а у тебя ... и ... целы? Гад, чего молчишь, уже отходишь? Мне уже начало казаться, что Тодди и не молчал никогда. Он даже когда приходил кто-то из персонала - что-то такое про гада себе под нос бубнил и бубнил. Даже когда ел - бубнил. Так про гада и говорил всё время. Франтик сперва спрашивал, что и как, потом - притих. Испуганно так притих. Лежит и молчит, съёжился даже как-то. Сказку дальше слушать не захотел...

А мне - интересно. Интересно, чем всё это кончится. Отстранённый такой интерес, как у какого-то исследователя-учёного. Сторк-то молчит. Тодди говорит, говорит, говорит, бубнит своего "гада" - а сторк молчит. Он не спал, не притворялся спящим - он просто молчал и смотрел в потолок. Неотрывно, кажется, даже не мигал. Я бы решил, что он умер, если бы не огоньки на главном мониторе, мы тут все в них разбираемся хорошо - живой; организм-то у сторков такой же, как у нас... Или подумал бы, что он того - в отключке, если бы не его глаза. Они были живые, эти глаза. И боль в них стала не углублённой, а яркой, горячей...

Видимо, это его молчание и неподвижность как раз и "добили" Тодди в конце концов. Он на какое-то время тоже замолчал - но я и порадоваться этому не успел. Потому что...

- Тодди, не надо! - закричал вдруг Франтик. - Тодди, не молчи! Тодди, что ты... Тодди, мне страшно! Тоддииии!

А Тодди не просто замолчал. Да, он совсем не просто замолчал. Он вдруг рывком рук - диким каким-то рывком, разом оборвав все провода и прочее - перевалил себя через край кровати. Упал. Я услышал, как он упал. Но он не просто упал. В смысле, он упал, но лежать - лежать не остался.

Он начал вставать на ноги.

Он вставал, ронял с губ кровь и слюну и смотрел на сторка. Смотрел так, что, будь перед ним стена - она бы взорвалась. Рассыпалась бы она. Расплавилась. Или убежала бы нахрен куда подальше со страху. И встал-таки. Встал, в правой руке держа свой дарёный тул с выщелкнутым основным лезвием.

А Франтик уже просто визжал.

А сторк смотрел. Глазами, в которых не было ни капельки страха, но зато было столько тоски, что, казалось, она выливается из этих глаз и растекается по палате, по госпиталю, по всей планете, и всё тонет в ней, всё в ней тонет...

Мне казалось, что это было сто миллионов лет.

По-моему, я тоже закричал. Без слов, просто закричал.

Конечно, на самом деле это было секунды какие-то. Набежало народу... Тодди - он так и не упал - стали грузить обратно, хлопотать над ним... А он плакал. Сжимал тул и плакал. Плакал, как Франтик, только со слезами - даже хуже, потому что Франтик всё-таки старался сдерживаться, он хотел быть "как взрослые", то есть как мы. А Тодди, наверное, было уже всё равно. Он просто плакал и тянул жалобно "мааааа... мааааа..."

Но это как раз было не рыдание. Он маму звал. Так звал, что... ну... на такой зов мама прибежит босиком по огню с другого края Галактики.

Это если она жива. А если нет - то не докричишься. Даже так не докричишься.

Я, например, уже давно её не звал. Даже во сне не звал...

...Короче, все суетились, и вообще... А я смотрел на сторка. И видел, что он плачет. Он не двигал лицом, не всхлипывал - слёзы просто выкатывались из глаз на щёки, а оттуда - на жёсткий воротник корсета.

Я смотрел - наверное, ещё одну стомиллионнолетнюю вечность. А потом крикнул - без мыслей крикнул, само крикнулось:

- Он же плачет!

Почему-то этот крик сразу всё отрезал. И все уставились на сторка с каким-то изумлением - как будто мысль, что он может плакать, была невероятной даже просто в допущении. Разве они- умеют плакать?! Ониумеют только жечь и рушить не ими построенное, жестоко сражаться, страшней всех из Чужих - да умирать, когда мы их убиваем. Молча умирать. А плакать?!

И Тодди смотрел тоже - мокрыми удивлёнными глазами, всхлипывая. У него было сейчас очень детское лицо - лицо ребёнка, которому показали удивительный и даже подозрительный фокус...

Когда вошёл Науманн - видно, спешил, белый халат на нём был расстёгнут - и стал сам что-то делать со сторком, я дёрнулся. Я опонился после увиденных слёз, мне вдруг захотелось сказать, чтобы от него все отошли. Нет, убивать его, конечно, не надо. Но пусть он умрёт сам. Или пусть его отсюда увезут куда-нибудь. Но потом я вспомнил его глаза, и мне стало тошно. Так тошно от самого себя, от происходящего, что захотелось закрыть глаза и заснуть. Да я и закрыл - вот только ненадолго.