Юрий Никитин - Сборник Русские идут!

Воздух в казарме был пропитан унынием. Стены сдвинулись, а потолок опустился, все дышали тяжело. Кто-то без конца глотал аспирин. Когда рядовой Пищенко попробовал взять гитару, на него окрысились и зашикали со всех сторон.

Чугунную тишину наконец нарушил сержант Тюпцев. Прокашлялся, сказал глухо:

– И что теперь?

Никто не спросил, о чем он, отводили взгляды. Только Уляев бросил зло:

– Сволочи…

– Их тренируют круче, – сказал Шевчук с унынием. – И стероидами пичкают, все по закону. У них мясо нарастает, как будто надуваешь камеру! А у нас анаболики только из-под полы…

– Их капитан сказал, – бросил кто-то из глубины казармы, – что больше нас на стадион не пустят!

– Это капитан Мюллер?

– Нет, капитан регбистов. И если албанцы захотят кого из нас пристукнуть, они отвернутся.

Стены угрюмой казармы медленно, но неуклонно сдвигались, словно русских миротворцев запихнули в мусоросборочную машину, а теперь упаковывают в нечто компактное и не такое бесформенное. Дышать стало тяжелее.

Чернов старался двигать только верхушками легких. При глубоком вздохе в сломанных ребрах вспыхивала острая боль, но от злости вскоре забывался, грудь вздымалась сама по себе, как волна в бурю, он вскрикивал и неумело ругался.

Солдаты сидели на койках, на подоконниках, серые и нахохлившиеся, как вороны под дождем.

– Они нас за людев не считают! – сказал кто-то обиженно.

– Сволочи! – бухнул другой голос.

– Гады…

– Зажрались.

– Поубивал бы гадов…

Голоса звучали все обиженнее, жалобнее. Чернов чувствовал тянущую пустоту в груди. Накостыляли, да еще и вывозили в грязи. И насмеялись. Теперь в самом деле на стадион не пустят. Разве что засыпать жалобами свой штаб, а те сперва долго будут отмалчиваться, с юсовцами не хотят портить отношений, тем только бровью повести – и русские миротворцы вылетят отсюда, как ангелы в тихое рождественское утро. Можно пожаловаться в Объединенный комитет, там больше шансов, могут проявить демонстративную объективность. Своим попеняют, русским откроют доступ на стадион…

Но будут ли они чувствовать себя победителями, выиграв спор жалобами?

– Давайте спать, – прервал он. – Что мы воем? Не стыдно?

Тюпцев окрысился:

– Ты что, за юсовцев? Ты ж первым начал!

Шевчук добавил угрюмо:

– Если бы ты не попер на негра, нас бы не поперли со стадиона! Это ты во всем виноват!

Голоса стали еще злее. Чернов всюду видел рассерженные лица. Обрадовались, нашли виноватого. Чисто русское: кто виноват? Да кто угодно, только бы не сам…

– Да, конечно, – ответил он. – Это я во всем виноват.

Отвернулся, лег на свою койку и повернулся к стене. Голоса на какое-то время умолкли. Наверное, он был единственным русским не только в этом албанском анклаве, но и во всей России, который произнес вот такие непривычные и невыговариваемые для русского слова.

С закрытыми глазами он долго лежал, делая вид, что спит. Казарма снова загудела, забурлила, голоса то затихали, то раздавались громче. Заснуть никто не может вот так сразу, в мечтах почти каждый сейчас изничтожает юсовцев, растирает их по стенам, растаптывает по асфальту, вбивает в грязь по ноздри, кровь в ушах шумит победно, и каждый старается на этой радостной нотке забыться, заснуть, хоть во сне ощутить себя сильным и непобедимым…

Утром несколько человек, свободные от дежурств, были снова биты. Они сунулись на стадион, решив, что инцидент решится сам собой. Побазарят еще, погавкаются, а затем все вернется на прежнее…

Но юсовцы, судя по всему, не собирались уступать и здесь. Их десант в русском Приморье! Москва проглотила и это оскорбление, а их гневными протестами в ООН можно подтереться: со слабыми не считаются! Так что иванам можно и нужно накидать здесь тоже.

Накидали. Крепко. Чернов на этот раз не почтил присутствием даже стадионные скамьи, все пытался закончить письмо. Стадион его и раньше не очень-то привлекал, а теперь врожденное чувство интеллигента, избегающего опасности, заставило не выходить из казармы.

Пришли побитые, с кровавыми соплями, разбитыми харями. Снова вокруг галдеж, базар, гневные вопли, что быстро перешли в растерянное хныканье. Уже было ясно, что и здесь проиграли, что стадиона им не видать до окончания срока службы в этом анклаве.

Он ушел в библиотеку, но теперь письмо не шло вовсе. Пробовал читать, но буквы расплывались, как в кино, появлялись ухмыляющиеся рожи штатовцев.

А затем за окном был топот бегущих людей, щелканье затворов, резкий голос майора Осипенкова. Прозвучал сигнал общего сбора.

В большой зал во все двери вбегали солдаты. Уже с полной выкладкой, с автоматами в руках, в бронежилетах.

Чернов с разбегу кого-то почти снес, быстро встал в строй. Майор, плотный коренастый рязанец, похожий на немолодого, но полного сил быка, стоял перед строем, перекатываясь с носков на пятки и обратно. Лицо его было бледным, под кожей застыли рифленые желваки.

– У нас чепэ, – сказал он резко. – В связи с этим объявляю запрет выходить на стадион!.. До тех пор, пока не разберемся!

На него смотрели непонимающе. Чернов на мгновение встретился взглядом с майором. Тот быстро отвел взгляд. Чернову почудился в глазах командира глубоко упрятанный стыд.

– Если еще кто не знает, – сказал Осипенков, – разъясняю!.. Полчаса назад рядовой Уляев взял автомат и вышел на стадион. Когда его там попытались остановить, он открыл огонь!.. Семь человек убито, восемнадцать ранено. Не довольствуясь этим, он сменил рожок и двинулся к американским казармам. Ну, там уже часовые. Он вступил в бой, никого не сумел даже ранить, а его самого изрешетили в клочья…

Строй застыл, словно их разом окунули в жидкий гелий. Чернов неверяще смотрел на майора, покосился на соседние лица. Все вытаращили глаза, не понимают. Уляев… это тот неприметный, молчаливый, весь в себе, белобрысый мальчишка? Крепенький, но не слишком: еле-еле выполнил нормы, чтобы переползти барьер для зачисления в миротворцы. Тихий, даже ни с кем ни разу не подрался…

– Всем ясно? – прорычал майор. – Никто не должен покидать казарму. До особого распоряжения, ясно?.. А с Уляевым тоже все ясно: свихнулся от непривычных условий, стрессового состояния, вызванного погружением в… иноязыковую среду. Так сказал наш медик, и это отныне официальная точка зрения. Ясно?

По рядам прокатился многоголосый ропот. Майор сделал зверское лицо, посверкал глазами. Когда он ушел, ­чересчур поспешно, Чернов вышел из строя – команду «вольно» майор все же успел отдать. Так вот как, Уляев… Ты, оказывается, был сумасшедший? А все остальные – нормальные…

Три дня их не выпускали из казарм. Приезжали комиссии, даже из Москвы явились трое экспертов, все выспрашивали, вынюхивали, так и уехали, подтвердив учеными званиями диагноз «помешательство».