Генри Олди - Крепость души моей

– Не надо! Стой!

Шамиль сверкнул глазами:

– Не знаю, кто ты, но скажу…

Вновь хлестнула плеть-смех.

– Не знаешь? Ой, Шамиль, ой, насмешил! Конечно, не знаешь. А вот я знаю тебя с зачатия. Первый раз выручил тебя на трехмесячном сроке, когда у твоей матушки чуть не случился выкидыш. Последний раз сейчас – убедил майора не лезть на рожон. Не благодари, это моя работа.

Тряхнул гривой, качнулся к стоящему на коленях Артуру:

– Редкая ты дрянь, Артурчик. Думаешь, почему я тебя еще не прикончил? Жену твою, дочь, внука? Все впереди, грешничек! И не вини меня, себя вини. Я-то в своем праве. Александр Петрович, вы у нас сегодня пророк. Подтвердите!

Бывший классный руководитель мотнул головой:

– Не по адресу. В пророки не записывался, извините. Впрочем, если вы имеете в виду 32-ю главу книги Бытия…

– Бинго!

Пальцы сухо щелкнули, рассыпав веер мелких искр.

– «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари…»

– Эй! – суровым голосом воззвал Шамиль. – Замолчи! Не богохульствуй! Пророк Якуб, мир ему, не боролся с Ним!

– С Ним?

Пламенный санитар внезапно стал серьезным:

– С Творцом, естественно, нет. Это невозможно, так сказать, по определению. С тем же, кто Его представляет, исполняет волю Его…

Александр Петрович кивнул:

– Есть толкование. Иаков боролся с ангелом-хранителем брата своего Исава, которого обманул – и вновь собирался обмануть.

– Спасибо, любезный пророк. Ну что, разобрались? Александр Петрович здорово превысил свои полномочия, но грешника ему не защитить. Такая вот, граждане, загогулина.

– Погоди! – заспешил Шамиль. – Не трогай брата, не сержусь я на него. Я что, маленький был? Не знал, что такое коньяк-шманьяк? Он наливал, но пил-то я!

Белый огонь вспыхнул ярче:

– Не проси, Шамиль. Меня, твоего спутника, за чужих просить – пустое дело. Я дал Артурчику срок: долгий, целую жизнь. Если бы он подошел к тебе, повинился, а ты бы простил, обнял…

– Я прощаю! Я обниму!..

– Шамиль! – выдохнул Александр Петрович. – Иди к брату, быстро!

Сноп искр – резкий взмах руки. Чисоев-старший замер. Полуоткрытый рот, струйка слюны течет на подбородок. Застывший, как у мертвеца, взгляд.

– Хороший совет, Александр Петрович. Но, увы, поздно.

– Не поздно!

Артур Чисоев поднялся с колен. Расстегнул ворот рубашки, шагнул вперед, грудью на белый огонь:

– Не поздно. Я иду к тебе, брат!

Рука соскользнула. Пот? Ерунда! Потных Артур Чисоев хватал и бросал на раз – привык за годы тренировок. Старая привычка никуда не делась. Но крашеного медбрата словно натерли маслом. Твердый, горячий, гладкий – не уцепиться.

Медбрат, подумал Артур. Нет-брат.

Недобрат.

Сгинул плащ, похожий на халат. Противник был в борцовском трико, красном, как язык пламени. Артур тоже был в трико: темно-синем. Он не удивился: некогда. Трико? Арена? Все правильно. Артур шел к брату, а медбрат стоял на пути.

Такие дела.

Рывком медбрат сократил дистанцию: сбивая руки, проходя вплотную. Артур вывернулся чудом. Нырнул, скользнул за спину, но медбрат, гори он огнем, оказался на диво проворен. Борцы замерли: каждый, сильно наклонившись вперед, успел обхватить соперника за шею, вцепился мертвой хваткой. Теперь свободные руки борцов плели сложную силовую вязь, пытаясь выиграть второй захват – беспощадный, единственно верный.

Вокруг гигантской чашей распахнулся многотысячный стадион.

…первые секунды поединка. Они вскрывают знание о сопернике, как консервный нож – банку. Чтобы рассказать о себе, соперник должен сопротивляться. Самые страшные, самые опасные – те, кто не сопротивляется. Ты делаешь все, что хочешь, пьянея от безнаказанности. Все! До последней, убийственной секунды, когда понимаешь: вот, ты подписал себе приговор, и обжалованию он не подлежит.

Поясница. Колени.

Плечи. Локти. Живот.

Скорость и резкость. Сила и реакция.

Мышцы и связки. Суставы и сухожилия.

Тело дралось, как солдат в рукопашной. Тело знало, что смертно, уязвимо; плевать оно хотело на это подлое, предательское знание. Ничего не болело. Все служило верой и правдой.

Захват!

Захват, вход, бросок – настоящий, амплитудный, на пять баллов. Без разведки, нахрапом. Такое удавалось, и не раз, особенно с наглецами, любящими форс. Этот из позёров, может попасться.

Захват!..

Ты что, каменный?

На трибунах взрёвывала толпа.

Зрители приветствовали каждую удачу медбрата – и разочарованно смолкали, когда Чисоеву удавалось выйти сухим из воды. Вопли мало смущали Артура. Его мучило другое: от соперника резко пахло коньяком. Голова шла кругом, и Чисоев не сразу обратил внимание на главное нарушение правил.

Судьи на арене не было.

Скользкий удав с пятизубой пастью извернулся, нырнул подмышку. Обвил, обхватил. Чужое плечо ударило в грудь, ниже ключицы. Не соскочить, понял Артур. Он пошел навстречу: легко, покоряясь чужой силе. В последний миг, уже отрываясь от земли, толкнулся ногами – увлекая медбрата за собой, скручиваясь с ним в единый клубок, ком мышц и ярости.

Чаша стадиона завертелась, слилась в разноцветный калейдоскоп. Цвета были блеклые, как в старых советских фильмах, снятых на пленке Шосткинского ПО «Свема». В смазанной круговерти, окнами во вчерашний день, выделялись резко обозначенные, знакомые лица. Вика. Ксюха. Маленький Вовка. Александр Петрович. Девочка Таня с огромным букетом.

Единственные, кто не кричал, подбадривая медбрата.

В проходе меж секторами, в пяти шагах от арены, замерла бронзовая статуя. Позади нее горячий ветер вздымал пыль, гонял по ступенькам шуршащий мусор: конфетные фантики, обертки от мороженого, билеты. У Артура слезились глаза. Он никак не мог рассмотреть: кто стоит в проходе? Отец? Брат? Бронза, припорошенная пылью?

Камень загораживал дорогу.

Камень, от которого несло коньяком.

…камень.

Памятный валун, сгоревший там, во дворе, за спиной, сведенной от напряжения в крутые узлы; восставший из пепла. Под руками, в захвате, плечом в плечо – камень, камень, камень.

И шепот – гулкий, эхом бьющий в виски:

– Почему ты не застрелился, Артурчик?

Это не борьба. Это работа каменотеса. Грузчика. Древнего, мать его, грека, о котором рассказывал школьникам Александр Петрович. Грек катил камень в гору: день за днем, вечность за вечностью, зная, что ноша сорвется обратно, что придется спускаться и начинать все сначала.

Греку повезло: его камень молчал.

– Почему ты не застрелился? Боишься пули? Тогда удавись в сарае. Тут есть подходящий. И веревка имеется, крепкая, нейлоновая. Я еще утром подбросил…