Роберт Энсон Хайнлайн - Чужой в стране чужих

Парад красоты прошествовал к выходу. За кулисами девушка, стоящая позади, спросила:

— Что случилось, Джил?

— Подвернула каблук.

— В жизни ничего подобного не видела. Ты была словно куколка на нитках.

«Так и было, милая».

— Надо попросить рабочих проверить это место. Наверное, из доски сучок выпал.

До самого конца представления Майк показывал, как она выглядит в глазах того или иного мужчины, всякий раз, однако, предупреждая, чтобы не застать ее врасплох. Джил удивлялась тому, насколько по-разному она выглядела в разных глазах. Один заметил ее ноги, другой восхищался ее талией, третий видел только ее высокую грудь. Затем Майк показал ей остальных девушек. Она с облегчением отметила, что Майк видел их так же, как и она — только резче.

Но она с удивлением обнаружила, что ее возбуждение вырастало, когда она смотрела его глазами на других девушек.

Майк ушел в финале, впереди всей толпы. Она не ожидала увидеть его этим вечером снова: он отпросился только для того, чтобы посмотреть ее шоу. Но когда она вернулась в отель, то почувствовала его еще не заходя в номер. Дверь сама собой открылась перед ней, затем закрылась, когда она прошла.

— Привет, милый, — сказала она. — Как хорошо, что ты дома.

Он мягко улыбнулся.

— Теперь я грокнул неприличные фотографии. — Одежда ее исчезла. — Сделай неприличную фотографию.

— Что? Ах да, конечно. — Она приняла несколько поз — те же, что и раньше. И каждый раз Майк показывал ей ее своими глазами. Она глядела и чувствовала его эмоции… и чувствовала, как ее собственные эмоции усиливаются во взаимопонимании. Под конец она приняла позу, настолько неприличную, насколько позволило ее воображение.

— Неприличные картинки — это очень хорошо, — торжественно заключил Майк.

— Да! И теперь я тоже их грокнула! Чего же ты медлишь?

Они бросили работу и просмотрели все ревю. Джил обнаружила, что «грокала неприличные фотографии» только через мужские глаза. Если Майк смотрел, она делила его настроение — от удовольствия до полного восторга. Но если внимание Майка было отвлечено, натурщица, танцовщица или звезда стриптиза были просто женщинами. Она решила, что это к счастью. Обнаружить в себе склонность к лесбиянству было бы слишком.

Но это было интересно («очень хорошо»): видеть девушек его глазами. И до экстаза доводило то, что и на нее он смотрит точно так же.

Они перебрались в Пало-Альто, где Майк попробовал проглотить Гуверовскую библиотеку. Но сканеры не могли крутиться с нужной скоростью, а сам Майк не мог листать страницы настолько быстро, чтобы прочесть все книги. В конце концов он признался себе, что поглощает информацию быстрее, чем может грокать ее, даже проводя в размышлениях все то время, что закрыты библиотеки. Джил с огромным облегчением повезла его в Сан-Франциско, и он с головой ушел в систематические исследования.

Однажды она вернулась домой и увидела, что он сидит, заваленный книгами, и ничего не делает. Среди книг был и Талмуд, и Кама-Сутра, и Библия в нескольких вариантах, Книга Мертвых, Книга Мормонов, копия Нового Откровения (подарок Патти), различные апокрифы. Коран, полная «Золотая Ветвь», «Путь», «Наука и здоровье с ключом к Писаниям», священные книги дюжины других религий, больших и малых, даже такая редкость, как «Книга Закона» Кроули.

— Что-то случилось?

— Джил, я не грокаю.

«Терпение, Майкл. Ожидание приведет к пониманию».

— Не думаю, что ожидание поможет. Я знаю, что не так. Я не человек, я марсианин. Марсианин в неподходящем теле.

— Для меня ты человек, милый. И мне твое тело кажется вполне подходящим.

— Ты грокаешь, что я имею в виду. Я не грокаю людей. Я не понимаю это множество религий. Среди моего народа…

— Твоего народа?

— Прости. Мне следовало сказать «среди марсиан», существует лишь одна религия… и это не вера, а истина. Ты знаешь ее. «Ты есть Бог».

— Да, — согласилась она. — Я грокаю… на марсианском. Но, милый мой, по-английски то же самое не скажешь. Не знаю, почему.

— Мм… На Марсе, если мы хотим что-то знать, мы спрашиваем Старших, и ответ никогда не бывает неправильным. Джил, может ли так быть, чтобы у людей не было Старших? Я имею в виду, душ? Когда мы рассоединяемся, умираем… умираем ли мы? Умираем навечно, и ничего больше не остается? И живем в невежестве оттого, что нет причин жить по-другому? Оттого, что мы уходим без возврата спустя такой короткий срок, какой марсианину требуется разве что на одно хорошее размышление? Ответь мне, Джил. Ведь ты человек.

Она улыбнулась с рассудительным спокойствием.

— Ты же сам говорил мне. Ты научил меня познавать вечность, и этого у меня теперь не отнять. Ты не можешь умереть, Майк. Ты можешь только лишь рассоединиться.

Она провела ладонями по бедрам.

— Это тело, на которое ты научил меня смотреть своими глазами… и которое ты так хорошо любишь… однажды его не станет. Но останусь я… Я есть то, что я есть! Ты есть Бог, и я есть Бог, и мы есть Бог — навеки. Не знаю точно, где я буду и вспомню ли вообще, что некогда была Джил Бодмен, которая с удовольствием выносила подкладные судна и с тем же удовольствием расхаживала нагишом под прожекторами. Я люблю это тело…

С несвойственным ему жестом нетерпения Майк заставил ее одежду исчезнуть.

— Спасибо, милый. Мне нравится это тело, и оно хорошо служит мне… и тебе… обоим нам. Но я не хочу терять его, когда в нем не будет больше нужды. Я надеюсь, что ты съешь его, когда я рассоединюсь.

— Да, я сделаю это… Если только не рассоединюсь первым.

— Не думаю, что так случится. С твоим умением контролировать его ты проживешь по крайней мере несколько веков. Если только не решишь рассоединиться раньше.

— Я могу этого захотеть. Но не сейчас. Джил, я делаю попытку за попыткой. Сколько церквей мы посетили?

— Я думаю, все, что есть в Сан-Франциско. И уже не припомню, сколько раз мы были на службах ищущих.

— Это чтобы доставить удовольствие Пат. Я не пошел бы ни на одну, не считай я, что ей надо знать — мы не отступились.

— Ей это надо. А мы не можем лгать… Ты не умеешь, а я не могу… когда речь идет о Патти.

— В действительности, — сказал он, — фостеризм — это чистый цирк. Все настолько искажено… Они идут ощупью, совсем как я, когда был артистом. Они никогда не исправят своих ошибок, потому, что это, — он поднял взглядом книгу Пат, — сущая мура!

— Да. Но Патти не замечает таких мест. Она облачена в наивность. Она Бог и ведет себя соответственно… только она не знает, что она — Бог.

— Да-да, — согласился он. — Такова наша Пат. Она поверила в это лишь тогда, когда я сказал ей… в правильных выражениях. Но, Джил, есть только три вещи, достойные внимания. Наука… а я узнал больше о том, как работает Вселенная, больше, чем все земные ученые, еще будучи в гнезде. Настолько больше, что я не могу говорить с ними даже о таком элементарном фокусе, как левитация. Я не принижаю ученых. Они делают то, что и должны. Я грокнул это полностью. Но их цели — это не то, чего ищу я. Нельзя понять пустыню, пересчитывая песчинки. Затем философия. Предполагается, что она охватывает все. Так ли? Любой философ уходит с тем же, с чем пришел. За исключением тех, кто занимается самообманом и доказывает свои предположения своими же умозаключениями. Как Кант. Как другие, что ловят собственный хвост. Поэтому ответ должен быть здесь. — Он показал на груду книг. — Только его тут нет. Фрагменты кое где истинны, но это не целое… А если истинно целое, то большую часть просят принимать на веру. Вера! Что за грязное слово! Джил, отчего ты не упомянула о нем, когда учила меня коротким словам, которые нельзя употреблять в приличной компании?